Знак небес

Впрочем, ей особо и говорить ничего не пришлось. Так, пару общих фраз о том, что рязанский князь милует их град, палить его не собирается и откуп возьмет самый малый. Когда о гривнах словцо молвила, спохватилась, осеклась, да поздно, пришлось продолжать. Говорила, а сама неприметно краем глаза по лицу Константина скользнула — не много ли она на себя взяла, ведь о них разговору не было. Это уж она сама так домыслила, что совсем без откупа и ему переяславцев отпускать негоже — надо чем-то с дружиной своей расплатиться, да и горожанам зазорно. Княжья милость хороша, да уж больно словцо это с милостыней сходно. На Руси же народ гордый живет, к такому не приучен. А вот про малый откуп опаска была. Хотя общей суммы она предусмотрительно и не назвала, да все одно — встрянет сейчас князь, поправит грубо и бесцеремонно. Ан нет, обошлось. Напротив, к уху ее склонился, словом ласковым ровно губами нежными коснулся.

— Умница ты, княгиня. И то, что мы не обговорили, домыслила, — шепнул тихонько.

А у нее от его голоса вновь нега по всему телу, да столь сладостная, что опять силы пропали — ноги вовсе не держат. А еще больно стало. И не потому, что она со счастьем своим несбывшимся столкнулась. Такое и выдержать можно, и перетерпеть, и даже исхитриться улыбнуться ему, хоть и с грустью. Совсем иное, когда знаешь, что встретилось оно тебе в последний раз, а больше тебе его увидеть, пусть мельком, издали, не суждено. Ничегошеньки ее впереди уже не ждет. Ничего и никогда. Страшно и больно сознавать такое. Поневоле задумаешься, а зачем тогда вообще такая жизнь нужна, если в ней ни единого просвета не ждет? Была б она по духу Феодосией, согласилась бы и в рясе остатний свой век доканчивать, но она-то Ростислава. Не личит ей такое.

И снова взгляд мельком на свою руку с широким обручем. Резвится русалочья гурьба, да как весело. А ведь кой-кто из них, поди, от великой любви в омут кинулся, слезами заливаясь. Неужто тех, кто не убоялся, насмелился на таковское, там

одаривают — все худое из головы, словно грязь черную, тряпкой напрочь стирают, спасительное забытье дарят? Вот бы хорошо было. Ни к чему она ей, память горькая.

А даже если и не стирают — все одно. Может, это и еще лучше. Так-то она, среди них оказавшись, пусть из глубоких вод, изредка, мельком, но сможет увидеть любимый лик. А там как знать, вдруг ему порыбалить захочется али по самому озеру куда поплыть — это ж сколь часов она им любоваться сможет?

Опять же и батюшку Мстислава Мстиславича никто эдаким поступком старшей дочери не попрекнет. Наоборот, с уважением скажут, мол, молодец твоя Ростиславушка, все согласно седой старине содеяла. Едва муж из жизни ушел, как и она за ним тотчас на тот свет подалась. А что не через костер пошла, так и тому оправдание мигом отыщется — не захотела на язычницу быть похожей.

И получалось, что она со всех сторон пригожая окажется — и старину соблюла, и языческий обычай отвергла. То есть если ей сейчас умереть — ничего страшного не случится. Наоборот даже. Ведь вон в какой схватке лютой две силы в ее душе сцепились намертво: с одной стороны — заповеди церковные, а с другой — любовь святая. Не расцепить врагов этих кровных, не разнять никакими средствами. Ни нынче этого не удастся, ни завтра, ни через седмицу не выйдет, да хоть десятки лет пройдут — все одно не получится. Только смерть княгинина примирить их сможет, да и то — не всякая. Та, что Ростиславой задумана, — сумеет. Потому и виделся ей один-единственный выход.

Говорят, грех смертный — руки на себя накладывать. Не-эт, ее не обманешь. Господь — не тот, что в церкви, а настоящий, что на небесах сидит, — тоже не осудит. Добрый он и любит всех. Уж за него Ростислава и вовсе спокойна. Ну разве что пожурит ее малость, как родитель строгий, не без того, но понять должен, а где понять — там следом и простить. Может, еще и пожалеет, по головке погладит, скажет что-нибудь простодушно-ласковое: «Дуреха ты, дуреха. Что ж ты, девочка моя глупенькая, эдак-то?» А там, глядишь, и свидеться дозволит. Хоть разок. Пускай через двадцать — тридцать, а то и все пятьдесят лет, но свидеться, еще разок поговорить, друг на дружку посмотреть.

Эх! Что уж там сердце травить! Все! Она — княжья дочь! Коль сказала — так оно и будет. И на душе от принятого решения как-то полегчало. Ростислава чуть посильнее на крепкую Константинову руку с наслаждением оперлась. Ох ты ж, ну совсем хорошо. Век бы так стояла и с места не сходила! Однако дело княжеское тоже делать надо.

— Нам с князем еще кое-что обговорить надобно, — произнесла она твердым голосом. — Возвертаться стану — у него провожатых попрошу. А вы все скачите немедля — в граде уж, поди, вестей добрых заждались.

Такое дважды повторять не надо. Вмиг все переяславцы на конях оказались. Секунду назад здесь были, ан глядь — и след простыл. А Ростислава к князю повернулась.