1917, или Дни отчаяния

– Я говорил об этом, – вступает раскрасневшийся генерал-адъютант Алексеев, щуря узковатые калмыцкие глаза, – давно говорил! Говорил много раз. Все эти солдатские комитеты, собрания, демократия, какие-то непонятные выборные должности, невыполнение офицерских приказов без резолюции Советов – это путь к поражению и гибели…

– Однако, – голос у Савинкова спокойный, но это спокойствие обманчивое, – это не помешало генералу Корнилову удачно начать наступление. Это что, товарищи, получается? У Лавра Георгиевича армия есть, а у нас нет?

– Генерал Корнилов и сейчас в расположении боевых частей, – замечает Филоненко. – Но его телеграмму мы все читали. Там положение рисуется так же, может, чуть более вежливыми словами. Сегодня это просто поражение на фронте, тяжелое поражение, но не первое и не второе. Были у нас поражения, были победы – война есть война. Но малое поражение на фронте может завтра привести к смерти революции.

Деникин незаметно от других морщится при этих словах.

– При всей сложности наших взаимоотношений с Лавром Георгиевичем, – говорит Брусилов, – я как командующий Западным фронтом его всецело поддерживаю. Более того, я считаю, что мы должны пойти на крайние меры – ввести смертную казнь за дезертирство, за невыполнение приказов, за мародерство и насилие, убрать безграмотных комиссаров…

Савинков укоризненно крутит головой.

– Да, да, Борис Викторович! Убрать! Чтобы они не влияли на армейское руководство, потому что еще немного такого влияния, и влиять будет не на что!

– И кто возьмет на себя этот груз, товарищи? – неожиданно спрашивает Керенский. – Вы понимаете, что речь идет о сворачивании демократических завоеваний народа?

– Любой из нас! – резко отвечает Деникин. – Любой из нас, Александр Федорович, возьмет на себя этот груз. Я скажу от своего имени, но, уверен, меня поддержат и присутствующие и отсутствующие здесь коллеги. Дальше так воевать нельзя! Генералы должны иметь полную независимость в решении военных вопросов. Все эти комитеты, комиссии и прочие собрания болтунов – гнать поганой метлой вместе с комиссарами. Да, да! Товарищ Филоненко! Вместе с комиссарами и сраной метлой! Упразднить декларацию прав военнослужащего – у него на войне одно право: умереть за Родину. Вернуть высшую меру наказания, военно-полевые суды, запретить любую политическую деятельность в армии – армия должна воевать с противником, а не заниматься политикой. Вернуть власть офицерам – без этого вести боевые действия не представляется возможным. Если этого не сделать, то неважно, кто возьмет на себя командование армией или фронтом – он обречен на поражение.

– Все это весьма радикально, – говорит Терещенко и трет ноющий висок, – и не встретит понимания в Советах.

– Если честно, Михаил Иванович, – цедит Деникин, насупившись, и лицо его идет красными пятнами, – мне плевать на понимание в Советах. На этот раз фронт откатился, хотя противник, с Божьей помощью, был оставлен. Но даже генерал Корнилов с его добровольческим корпусом не способен на чудо: корпус не заменит армии. Вы хотите спасти революцию? Хорошо! Дайте нам ее спасти! Мы должны выиграть войну, сохранить порядок в стране, дать вам возможность заниматься тем, что вы умеете. Второго такого наступления австрийцев фронт не переживет. Вы представляете себе, что будет, если фронт рухнет? Боюсь, что и не представляете совсем…

– Все так, Александр Федорович, – кивает Брусилов. – Как бы вам не хотелось, но придется принимать жестокое решение – поступиться демократией ради победы.

– Иначе, – говорит Савинков, закуривая, и голос его неожиданно становится спокоен и лишен интонаций, как у человека только что принявшего важное решение и абсолютно уверенного в своей правоте, – не будет ни демократии, ни победы…

Ночь с 3-го на 4 июля 1917 года. Салон-вагон поезда Керенского.

Дорога на Петроград

Стучат колеса. Вагон качает и иногда резко бросает на стыках.

Терещенко идет к дверям в туалет, они не закрыты на задвижку – внутри Савинков, в руках у него флакон с кокаином и ложечка, он только что вынюхал дозу.

– А, Михаил Иванович! – радушно приветствует он вошедшего. – Снежка не желаешь?

– Я не люблю кокаин.

– Что? Прямо так и не любишь? – удивляется Савинков. – И не пробовал ни разу?

– Ну почему? Пробовал, потому и не люблю. Я потом как в лихорадке. Разве что, когда совершенно нет времени на отдых… Я предпочитаю коньяк…

– А я третьи сутки на ногах, – жалуется Савинков. – И спать не могу, и не спать уже не могу. Коньяк не берет, от сигарет тошнит. Вот только пудрой и спасаюсь. Ладно, не хочешь – как хочешь!

Он выходит, освобождая туалет.

– А сегодня нам спать не придется, – говорит он уже в коридоре. – Нам сегодня надо понять, а туда ли мы, Михаил Иванович, идем? Или, может, не туда. Так что приходи – налью коньяку.

Он несколько раз шмыгает носом, протирает ноздри платком.