1917, или Дни отчаяния

В вестибюль входят пятеро вооруженных матросов. За их спинами колышется толпа, окружившая дворец. Часовой делает шаг в их сторону, но отлетает от удара приклада.

– Не лезь, братуха! – говорит один из вошедших. – Живее будешь!

Часовой и не пытается взять винтовку. Лежит на полу, наблюдая за матросами.

– Где, блядь, Переверзев? – говорит один из них, в бескозырке, с рябым круглым лицом. – Где эта сука?

– Не знаю… – хрипит часовой.

Матросы идут по коридору дворца.

В руках винтовки и револьверы, лица красные, нетрезвые.

Встреченные ими люди бросаются наутек, некоторых они пинают, других бьют прикладами.

– Где Переверзев? – кричит рябой и стреляет из нагана в потолок. – Я сейчас буду расстреливать каждого третьего! Где министр? Где эта сука кадетская?

Матросы входят в зал. Невысокий человек в черном цивильном костюме, с пышной копной волос и бородкой клинышком, бросается наутек, но один из матросов палит у него над головой и тот в страхе замирает. Его сбивают с ног и несколькими ударами разбивают в кровь лицо, после чего вздергивают за лацканы.

– Ты, сука, Переверзев? – спрашивает рябой, приблизив лицо вплотную к лицу жертвы. – А?

– Нет, нет, нет… – лепечет невысокий. – Я – Чернов.

– Ты кто такой, Чернов? – рычит рябой. – Ты кто, сука, такой? Чего врешь? Ты, блядь, не Чернов, ты и есть Переверзев! Тварь кадетская!

– Я Чернов, министр земледелия! Я не кадет! – кричит человек, когда ему в лицо утыкается ствол револьвера. – Я социалист!

– Да, какая, нахер, разница, Переверзев! Щас мы тебя уконтропупим, контра! За наших братьев!

– Я – Чернов! Чернов! Я не министр юстиции! Я земельную реформу провожу!

– Погоди, Петрович! – обращается к рябому пожилой матрос. – Может, он и вправду не та сука… А? Зовут тебя как, штафирка?

– Я – Виктор Михайлович!

– Слушай меня, Витек! – говорит рябой. – Слушай меня и, блядь, говори, как есть! Где Переверзев?

– Я не знаю… Его тут не было… Министры-кадеты в отставку ушли, они теперь не в правительстве…

– А ты, сука? В правительстве? – спрашивает рябой. – Чем вы, сука, вообще занимаетесь в этом, блядь, правительстве? Ленин, бля, правильно сказал – гнать вас надо! К стенке блядей и расстрелять всех нах…й! Вся власть, сука, Советам, и нее…т!

Чернов не просто испуган. Он понимает, что смотрит в лицо смерти. Ствол нагана пляшет перед лицом министра, и оттуда несет кислой гарью выстрела.

– Да погоди ты, Петрович… – снова лезет поперек пожилой. – Дай человека спросить! Ты что за землю сказал, болезный? Да не бойсь! Не станет он тебя тут стрелять! Он тебя к народу выведет!

– Я… я… Реформа… Землю – народу… – выдавливает из себя Чернов.

– Во! Молодец! – радуется пожилой. – А ты, Петрович, его стрелять! Он о народе думает! А ну! Пошли, социалист. Расскажешь братве про землю…

– А где Переверзев? – снова спрашивает рябой. – Его ж, суку, пристрелить надо! Законник х…ев!

Но Чернова уже вырвали из его рук товарищи и поволокли.

На ступенях дворца Чернова роняют. Он, еще пять минут назад такой импозантный, выглядит жалко – с разбитым лицом, в разорванном костюме и в одном башмаке – второй слетел с ноги по дороге.

При виде возможной жертвы толпа восторженно ревет.

Чернов буквально повисает на руках матросов – бессильный и испуганный, парализованный ревом проснувшегося зверя.

Гудя сигналом, к лестнице пробивается длинный автомобиль.

С заднего сиденья встает Троцкий, выражение лица у него усталое, но при этом двигается Лев Давидович быстро, словно наэлектризованный.

Завидя Чернова, Троцкий выскакивает из автомобиля, не дожидаясь остановки, и, прорезав несколько рядов людей, стоящих между ним и лестницей, оказывается на ступенях. Несколько шагов – и толпа его видит: Троцкий поднимает руку, вскидывает подбородок с бородкой клинышком.

– Узнаете, Чернов? – спрашивает он негромко. И сам отвечает. – Вижу, что узнаете. Молчите. Сейчас разберемся… Что же вы, товарищи, – обращается он держащим министра матросам. – Это же эсэр, министр земледелия… Безобидный человек, наш с вами союзник…

– Так пусть про землю расскажет! – Петрович в присутствии Троцкого сразу теряет гонор, чувствуется, что невысокий человек в пенсне пользуется у него авторитетом. – Мы ж чего? Мы ж, бля, ничего… Так, сунули в кису пару раз, шоп знал, кто главный…

– Зря, товарищи, зря…

– Лев Давидович, – голос у Чернова дрожит. – Я ничего не сделал…

– Бросьте, Чернов… Народ не ошибается! Народ может чего-то не знать, но революционный нюх у народа не отнимешь!

– Товарищи! – кричит Троцкий, повернувшись к толпе.

Голос у него неожиданно мощный и красивый, хотя и слегка осипший.

– Братья! Солдаты и матросы!

Гудящая людская масса начинает шевелиться, подвигаясь к оратору, который, чтобы стать немного выше, вскакивает на основание колонны.

– Кто меня не знает: я – Троцкий! Лев Троцкий! Кронштадские знают меня хорошо! Да?

– Да! Да! – несется над головами.

– И с остальными мы знакомы, виделись в Манеже, правда, не на цирковой программе… У нас с вами свой цирк, товарищи, и мы хорошо знаем, кто в нем клоуны! Керенский и его свита!