1917, или Дни отчаяния

– Сегодня, Михаил Иванович, историческая ночь по всем приметам. А нынче вся история делается под снежным соусом – что с этой, что с той стороны… Так что, если коньяк не поможет, а ситуация припрет, скажи – с тобой я поделюсь.

Ночь с 3-го на 4 июля 1917 года.

Салон-вагон поезда Керенского.

Дорога на Петроград

В салоне вагона Керенский, Савинков, Терещенко и Филоненко. Керенский сидит в своем излюбленном кресле, Терещенко курит, глядя в окно. На диване задремал Филоненко. Савинков молча смотрит на Керенского, и тот постоянно на него оглядывается.

– Борис Викторович, – наконец-то говорит Керенский нервно. – Ты уверен, что сможешь его контролировать? Ты же понимаешь, что максимум через месяц-два у него в руках будет сосредоточена такая власть, что Николаю Александровичу и не снилась?

– Понимаю, – отвечает Савинков и тоже закуривает.

– И уверен?

– Контролировать Корнилова? – Савинков хмыкает. – Я не могу ручаться, Александр Федорович, но это ничего не меняет. Просто я не вижу другого выхода.

– Он опасное лекарство, – внезапно говорит с дивана Максимилиан Филоненко, – но он лекарство. Он может нас убить, Александр Федорович, а может спасти. Я понимаю, что вам, возможно, неприятно это слышать, только без него мы умрем наверняка.

– Михаил Иванович! Вы вроде бы дружны с Крымовым? Что думаете? – спрашивает Керенский у Терещенко.

Лицо у Керенского бледное, глаз дергает, гримаса то и дело кривит рот.

– Да, Александр Федорович, дружен, – отвечает Терещенко вполне искренне. – Он крайне порядочный человек…

Керенский машет на Терещенко рукой, словно тот сказал нечто непотребное, о чем в приличном обществе не говорят..

– Да что это за идеализм, ради Бога… В двадцатом веке! Это политика, Михаил Иванович! При чем тут порядочность?

Керенский поворачивается к Филоненко и Савинкову, глаза у него красные, больные, бегающие. Видно, что слова даются ему с трудом, он буквально выдавливает их из себя.

– Максимилиан Семенович, Борис Викторович! Готовьте представление на Корнилова…

5 июля 1917 года. Петроград.

Набережная канала Грибоедова

По берегу канала прогуливаются Троцкий и Урицкий – с виду мирные обыватели, но разговор у них вовсе не мирный.

– Временным правительством после совещания в Ставке принято решение о введении жестких мер за антивоенную агитацию для наведения порядка в армии. Скорее всего, будет введена смертная казнь за дезертирство. – говорит Троцкий. – Одна из кандидатур на пост командующего – Корнилов. За Корниловым стоит Крымов – авторитет в армии, его поддержат все генералы, даже Алексеев…

– Надежды на Советы нет? – интересуется Урицкий.

– Никакой, – отвечает Троцкий. – Это тот случай, когда и левые и правые понимают – если не навести порядок железной рукой, то только две силы окажутся в выигрыше: немцы и мы. Нашим украинским товарищам на ситуацию повлиять не удалось, Керенский и Терещенко договорились с Радой, это я знаю лично от Чхеидзе. Киев фронт немцам не откроет. Но зато у нас налицо правительственный кризис и грех этим не воспользоваться – кадеты не согласны с договоренностями по Украине и из правительства вышли. Коалиции больше нет, значит, самое время толкнуть то, что шатается…

– Ты говорил с Ильичом?

– Как я с ним поговорю? Он в Финляндии.

– И ты готов взять все на себя? Всю организацию?

– Улица нас организует, – улыбается Троцкий. – Город может взорваться в любой момент, нам нужно несколько провокаций, десяток-другой убитых, стрельба на улицах – и толпа сама сделает все остальное! А вот если они успеют зажать гайки, то второго шанса может и не быть… А Ильич… Ильич приедет прямо к представлению! Ты поверь, он такой возможности не упустит…

8 июля 1917 года.

Юго-Западный фронт. Могилев. Ставка

– Лавр Георгиевич! Прошу прощения, что отвлекаю. Приема просит полковник Роменский. Дело безотлагательное.

Корнилов поднимает глаза от бумаг и карт на адъютанта.

– Просите…

Вошедший полковник взволнован и даже запыхался, то ли от волнения, то ли от быстрой ходьбы.

– Простите, господин генерал!

– Слушаю вас! – скрипит голосом Корнилов и откашливается. – С чем пришли?

– Прошу прощения, но хочу услышать от вас лично, Лавр Георгиевич… Я получил приказ поставить в тыл к фронту две батареи гаубиц и пулеметную роту. Это ваш приказ?

– Да, – спокойно отвечает Корнилов. – Это мой приказ. Войска поставлены там на случай, если части снова побегут с передовой. Тогда заградительному отряду, то есть вам, господин полковник, будет дан приказ стрелять, чтобы не допустить открытия фронта.

– Вы предлагаете мне стрелять по своим? – выдыхает Роменский, глаза у него безумные.

– Простите, полковник, – Корнилов смотрит на Роменского, и на его щеках играют желваки, кончики усов подергиваются, как у принюхивающейся рыси, – я не предлагаю вам – я вам приказываю стрелять. Дезертиры и трусы мне не свои.