1917, или Дни отчаяния

Из глубины залы на жестикулирующего Ленина смотрит Троцкий и взгляд у него очень недобрый. Этот взгляд замечает Бонч-Бруевич, но когда Троцкий поворачивает голову в его сторону, тот стремительно отводит глаза.

– Муки совести… – лицо Ульянова кривит презрение, он выплевывает слова. – А те, кто учит вас этим мукам совести, разве имеет совесть? Попы вас обманывают, говоря вам о Боге. Правительство – для того, чтобы держать народ в рабском состоянии, капиталисты – для того, чтобы эксплуатировать народ, – придумали религию. Религия – опиум для народа. Проснитесь и поймите, что храмы ваши – раззолоченные неуютные здания. Долой попов! Они заставляют вас думать о небесном для того, чтобы вы забыли земное и терпеливо переносили свое иго. Для чего вы воюете?

Он замолчал, обводя толпу злым прищуренным взглядом.

– Я вас спрашиваю: для чего? Разве немецкий рабочий не так же страдает от капиталистов-фабрикантов, разве крестьянин не в кабале у барона-помещика? Их гонит на войну кровавый император. Воткните штыки в землю и через головы своих начальников протяните руки мира трудящемуся германскому народу. Помогите ему свергнуть Вильгельма так же, как вы свергли Николая Кровавого. Мир, свободу и хлеб несут вам советы и партия большевиков! Мы – большевики, потому что мы даем больше всего народу. Мы гонимы, потому что мы проповедуем правду… Земля – ваша. Берите и владейте ею. А если кто мешает вам, боритесь с ним. Вы – народ, ваша воля, ваша власть. Возьмите себе такое правительство, чтобы помогало вам, а не мешало… В руки народа должна перейти вся прибыль, доходы и имущество крупнейших банковых, финансовых, торговых и промышленных магнатов капиталистического хозяйства. И это будет тогда, когда вся государственная власть перейдет в руки советов солдатских и рабочих депутатов. Кто не идет с советами, тот изменник и его просто надо уничтожить. Проще смотрите на это дело. Вам говорят: не нужно смертной казни, и мы против смертной казни, но мы уберем с дороги всякого, кто станет нам на пути. Мы не пацифисты, и воля народа священна для нас, и кто не понимает этого – тому нечего жить. И мы уберем с пути трудящихся всех генералов, мечтающих о продолжении войны, всех помещиков, тоскующих о земле и рабском труде батраков, всех эксплуататоров. Земля – народу, фабрики – рабочим, капитал – государству и мир – всему исстрадавшемуся человечеству…

Ленин поднимает над головой руку с зажатой в ней кепкой – ну, вылитый будущий памятник. Толпа ревет и аплодирует, и сам Бонч-Бруевич начинает восторженно бить в ладоши, к нему присоединяются все присутствующие революционеры, в том числе и Троцкий.

В толпе виден человек в темном коротком пальто и в кепке, еще недавно он стрелял из пулемета на Невском.

Человек начинает скандировать: Ле-нин! Ле-нин! Ле-нин! И толпа подхватывает фамилию, уже тысячи глоток орут: ЛЕ-НИН! ЛЕ-НИН!

Маленький человечек на балконе особняка Кшесинской снова вздымает руки, властвуя над толпой. Троцкий смотрит на Ленина холодным оценивающим взглядом, и вдруг губы его начинают расплываться в улыбке. Лицо Ульянова слегка подрагивает, глаза помутнели, руки судорожно стискивают перила. Сбоку хорошо видно, как у новоявленного вождя пролетариата в паху топорщатся брюки. У Ленина стоит член.

17 июля 1917 года. Петроград

Улица, перегороженная жиденькой баррикадой. Из-за нее в сторону казаков делают несколько выстрелов.

Пушки выдвигают на позиции перед баррикадой из фонарных столбов, повозок, мебели и мусора. Расстояние между бунтовщиками и войсками небольшое – метров двести, не более. За пушками – солдаты, они жмутся к стенам, прячутся за перевернутым грузовиком, лежащим на тротуаре. Грузовик расстрелян. Под ним и возле него лежат тела.

– Освободите баррикаду! – кричит полковник-артиллерист так, чтобы его услышали. – Даю минуту и открываю огонь!

– А хуй тебе! – отвечают из-за баррикады. – Умоешься!

Со стороны заграждения снова стреляют.

Полковник спешивается, ныряет за пушечный щит и шлепает лошадь по крупу. Та неторопливо шествует прочь, по двору. Еще одна пуля щелкает о металл. Из завала высовываются стволы винтовок и плюют огнем в сторону артиллеристов.

– Готовы, капитан? – спрашивает он, глянув на часы.

– Так точно!

– Начинайте концерт!

– Первый расчет! Пли! – командует капитан пресным голосом.

Картечь бьет по баррикаде, выметая оставшихся целыми стрелков и превращая в мусор деревянные части заграждения. Летят куски плоти. Кричат раненые.

– Второй расчет! Пли!

Еще один картечный выстрел проходится по заграждению, круша окна близлежащих домов и добивая уцелевших.

Клубится пороховой дым.

Солдаты подходят к разбитой баррикаде и начинают ее растаскивать. На мостовой – изодранные картечью трупы. Корчится, елозя по брусчатке, бородатый мужик в рабочем картузе – у него оторваны ноги ниже колен.

– Ой, пристрелите, братики… – воет он. – Ой, не могу, не могу, не могу…. Больно!

– Перевязать и в госпиталь, – командует офицер.

– Ой, пристрелите меня, братики, ой, пристрелите…