1917, или Дни отчаяния

– Мы сами – заинтересованная сторона, – перебивает его Терещенко. – Простите, ради Бога, Георгий Евгеньевич, я же не предлагаю немедленно гильотинировать Ульянова. Я предлагаю его задержать до выяснения вопроса. Если же окажется, что мы ошибались, я лично извинюсь перед ним. Я не могу похвастаться землячеством с этим господином, но тоже имею опыт личного общения с ним – один раз в поезде прослушал лекцию о революции. Мы были попутчиками по пути из Канн в Париж. Мне он показался решительным и очень недобрым человеком. Злым гением, если хотите…

– Михаил Иванович! Дорогой! Вы же меценат, а не кинжальщик! – говорит князь Львов успокаивающе. – Вы сделали очень большое дело – привезли необходимые стране деньги. Ваш опыт нужен правительству, ваши финансовые знания помогут России собраться с силами после трагических и великих событий последних лет. Но не старайтесь стать Маратом или Робеспьером – их время давно прошло! Державе нужны созидатели. Это дело необходимо тщательно расследовать и лишь потом, с полным основанием… Ну, вы понимаете. Нельзя терять лицо… В то время как министр юстиции готовит полную амнистию для всех политических заключенных, вы призываете плодить новых! Этак вы нас с Петросоветом окончательно поссорите!

– Поссориться все равно придется, Георгий Евгеньевич! Ленин будет здесь в течение недели, – Терещенко обводит собеседников взглядом. – Он не один, с ним едет отборный отряд. Они уже в Стокгольме, и не сегодня, так завтра будут в Петрограде. По информации французов, из Соединенных Штатов в Россию выехал Лев Бронштейн – он тоже задействован в планах Ленина… Это не я выдумываю проблему, это вы отказываетесь ее замечать!

– Мы вас поддерживаем, Михаил Иванович, – говорит Милюков. – Но расследование необходимо… Так, товарищи?

16 апреля 1917 года. Петроград. Финляндский вокзал. Поздний вечер

У вокзала толпа людей. Их очень много – человеческой массой заполнена вся площадь перед зданием. Сам вход в вокзал перекрыт солдатами, но и под крышей тоже полно народа, правда, тут публика несколько другая – меньше солдат и матросов, рабочих или бедных горожан. Зато гораздо больше мужчин в пенсне, в приличных пальто, в меховых шапках или фетровых котелках и шляпах. Есть и женщины. Чувствуется, что люди утомлены ожиданием. Кто-то взволнован, а кое-кто раздражен.

В Царских комнатах, зале, предназначенном для встречи царской семьи, возле которого стоит еще одна линия оцепления, словно заключенный по камере, вышагивает Чхеидзе. Комитет по встрече, истомленный долгим ожиданием, сидит на скамьях с постными лицами.

Заглянувший в зал железнодорожник в мундире разводит руками.

– Скоро, скоро, – сообщает он виновато. – Подъезжают. Путь замело. Расчищали!

– Еще час, – говорит Чхеидзе Суханов, – и толпа начнет расходиться.

Тот кивает головой.

– Трудно удержать людей на площади, когда они не знают, кого встречают, – невесело шутит Скобелев.

– У большевистских агитаторов есть чему поучиться, – говорит Чхеидзе. – Люди не знают, кто такой Ленин, но они его ждут. Подумать только, его не было в России 12 лет! На месте Юлия Осиповича я бы ехал в этом же поезде…

– Ну, – подхватывает Скобелев. – Для того чтобы ехать в этом поезде, господину Мартову надо было бы проехаться в том же пломбированном вагоне, а Юлий Осипович у нас фигура высокоморальная, он на сделки с совестью, немцами и Гельфандом не идет… Потому и приедет тем же путем, но только к шапочному разбору… Прагматизм, Николай Семенович, такое же оружие политика, как булыжник – пролетариата. И Мартов этот бой Ульянову проиграл – решение должно приниматься вовремя. Смотрите! Это не Юлия Осиповича встречают. Этот митинг в честь приезда Ленина!

Сквозь стеклянные двери Царских комнат видна толпа на площади, туши нескольких броневиков, застывшие в ней. Огромный прожектор, поставленный большевиками перед вокзалом, раскаленным лучом полосует публику, выхватывая из темноты флаги, транспаранты с лозунгами, лица, острые жала штыков над серыми плечами в шинелях…

Какая-то женщина, глядя на стеклянные двери залы, говорит зло:

– Партийной-то публике приходится ждать на улице… А туда напустили… Неизвестно кого!

В толпе возле этой женщины возникает Терещенко. Он не один, рядом с ним его кузен – Федор. Оба одеты попроще, но видно, что чувствуют себе не в своей тарелке.

– Дурацкая идея, – говорит Михаил брату. – Хорошо, что ты не нацепил на себя офицерскую фуражку… Ближе мы не подойдем, кордоны. Не стану же я предъявлять удостоверение члена правительства.

– Брось, Мишель… – улыбается Дорик. Глаза у него горят, щеки раскраснелись. – Великое время, великие события… Поверь, сидя в Париже, ты бы умирал от скуки! Ну неужели ты не хочешь посмотреть живьем на своего врага?

Дорик достает из-за пазухи серебряную фляжку, откручивает крышечку.

– Брось кукситься! – он протягивает флягу брату. – Ты не рад моему приезду? Раз ты теперь Пинкертон, то тебе без помощника не обойтись!