1917, или Дни отчаяния

– Ну почему же… Скорее, я до конца поверил. Миллион двести тысяч дезертиров, которые разбрелись по всей России, захватывают поезда и вокзалы, грабят и убивают. Где офицеры? Кто их слушает? У нас солдаты – свободные люди! Они не хотят на фронт, они не хотят воевать за интересы России! Митинг, красные знамена, эшелон едет в тыл. Несогласные гниют в угольных ямах. Штык – лучший аргумент, приказ № 1 – образец демократии. На подъездных путях возле Петрограда 4000 вагонов с мукой! 4000 вагонов! В городе – перебои с хлебом, но ломовые извозчики не хотят разгружать мешки! Мы – свободные люди, говорят ломовые извозчики! Мы не хотим разгружать хлеб! А когда Совет их уговаривает, тут же на митинг выходят пекари! Они тоже свободные люди! Они не хотят печь хлеб! Зачем? Пусть в городе громят лавки, пусть убивают и грабят! Ведь это свободные убивают свободных! Только рабы соблюдают порядок, да?

– Ты сгущаешь краски, Александр Иванович…

– Я недоговариваю. А ты делаешь вид, что не видишь или слишком занят бумажками, чтобы понять – сейчас не на фронте делается история, она делается здесь, в столице! На фронте мы видим лишь последствия разложения. Оглянись, Михаил Иванович! Полиции нет на улицах. Городовые, до сих пор не убитые нашими демократами, разбежались от греха подальше. Кто теперь защищает мирных обывателей? Красная гвардия! Сборище деклассированных типов и апашей! Тюрьмы пусты, Миша! Они нарушают свободы! Скоро мы увидим демонстрации уголовников с новыми лозунгами – мы не хотим жить согласно закону! Мы – свободные люди!

– Вчера я наблюдал, как люди собирались на митинг против пацифистов в Совете. Были плакаты «Пацифисты позорят Россию! Долой Ленина!»

– А сегодня, – с горечью говорит Гучков, – эти же люди аплодируют Ленину. Миша, такие вещи не должны решаться на митингах. Это – политика страны. Обыватель не должен иметь на нее влияния, пока нет государственных институтов, это влияние ограничивающих. Это в Англии – демократия и свобода. Это во Франции – демократия и свобода. В Америке… А в России ничего этого нет, зато есть анархия. А анархия в армии – верный путь к утере государственности. Разве мы этого хотели?

– И что ты предлагаешь?

– Ничего. Я не вижу выхода.

– Ты устал, Александр Иванович.

– Да, господин министр, я устал. Я ухожу.

– Ты шутишь?

– Нет, не шучу. Я не хочу иметь никакого отношения к катастрофе, что произойдет дальше. Глупо требовать результатов от пловца, связанного по рукам и ногам. Прошу тебя, Михаил Иванович, как друга – пока воздержись от огласки нашего разговора. Я сам сделаю заявление.

– Прости меня, Александр Иванович, – говорит Терещенко. – Я знаю, что ты отважный человек и много раз смотрел смерти в глаза. Но… Неужели ты струсил?

Не щеках Гучкова играют желваки, кулаки невольно сжимаются, но он сдерживается, глядя прямо перед собой.

– Если бы это спросил не ты… Никто и никогда… Не посмел… – отвечает он сдавленным голосом. – Я не струсил, Миша, я протрезвел. И я не ухожу от власти, ее у нас просто нет. У Совета – все рычаги, но ни капли ответственности. У меня же – полная ответственность, но ни одного рычага. Когда вопросы государственные решаются на митингах, то развал всей системы совершенно неизбежен. Наше падение – это вопрос времени, не более. Я не хочу принимать участие в фарсе. И ты прости меня, Михаил Иванович, что я тебя во все это втянул…

16 апреля 1917 года. Петроград. Улица Миллионная. Поздний вечер

В густой тени стоит мужчина в коротком пальто и картузе. Фонарь разбит, в полутьме виден только огонек тлеющей папиросы. Рядом с человеком в картузе останавливается пролетка, и он быстро запрыгивает в нее.

В пролетке еще два пассажира. Когда пролетка катится мимо уцелевшего фонаря, можно рассмотреть сидящих в ней людей.

Один – в морском бушлате и бескозырке, с одутловатой физиономией запойного пьяницы, второй – в армейской полушинели, перетянутой двойной портупеей, плосколицый, рябой, с неожиданно пышными черными усами. Извозчик явно на извозчика не похож – худое безбородое лицо со шрамом на левой щеке, нервное, дерганное. Один глаз прикрыт провисшим веком, но второй – бегающий, живой, злой. Тот, что стоял под фонарем, от своих попутчиков отличается – внешность у него неожиданно интеллигентная, и благообразное лицо портит только постоянно искривленный тонкогубый рот, в котором поблескивает золотая фикса.

– Второй этаж, – говорит фиксатый. – Хозяин – дома, на машине приехал. Охраны нет.

– Слушай, Профессор, а может, ну его? – обращается к фиксатому извозчик. – Улица не та, дом не тот, клиент на машине… Может, у него дома десять служивых с наганами? Лучше меньше, да лучше! У меня вот три наколки есть на хаты, где все чистяком! Возьмем на раз! Хабара меньше, но и маслину не словим…

– Не кипишуй, Одноглазый, – говорит Профессор. – Все путем… Нет там солдат. Я второй день за хатой смотрю – прислуга, жена с ребенком, авто… Куш за сто – возьмем много. Там и рыжье будет, и камни…

– А ежели хозяин борзеть будет? – спрашивает человек в черном бушлате.