1918 год

– Я понимаю, можно уважать революционеров – это враги, но по крайней мере, храбрые, открытые враги. Рискуют головой за свои убеждения. В конце концов тоже война… Но вот как могут нравиться конституционные демократы, это я уже совершенно не понимаю. Ни два, ни полтора. Самые паршивые полтинники… Хоть бы им запретили называться кадетами…

Кадетские настроения, о которых я пишу, относятся к 1915 г. В начале 1917-го, перед самой революцией, было, должно быть, совершенно иначе. По крайней мере, молодой гвардейский офицер, человек крайне правых взглядов, которому я имею полное основание доверять, рассказал мне, что в одном из первых петроградских корпусов (если не ошибаюсь, в Александровском) в январе или в феврале 1917 г. на возглашение многолетия «Благочестивейшей Государыне Императрице Александре Федоровне» кадетский хор ответил молчанием. Вероятно, это единственный случай за всю историю российских корпусов, и он лишний раз доказывает, как глубоко была революционизирована Россия к моменту революции.

Но, повторяю, в пятнадцатом году для кадет никаких сомнений не существовало.

Иногда наши молодые товарищи напоминали мне ту девушку из сентиментального «Голубого озера» Уильяма Джона Локка, которая выросла, не выходя из своей комнаты, и жила в придуманном, фантастическом мире… Корпуса давали уникально цельных духовно юношей, в то же время обычно ничего не знавших и не понимавших вне того мира, в котором они выросли.

Нельзя сказать, чтобы кадеты были хуже подготовлены, чем гимназисты или реалисты. Многие из них очень неплохо знали математику, физику, иностранные языки. Привычка к систематическим занятиям у них была, пожалуй, сильнее, чем у кончавших штатские школы.

В училище, несмотря на крайнюю молодость, они не отставали от зачастую значительно более старших вольноопределяющихся студентов специальных институтов. В окончательном списке старшинства, составленном перед производством в офицеры, первое и второе место заняли политехники, третье и четвертое – кадеты[116].

Разница между нами заключалась не в том, что студенты и гимназисты были умнее и образованнее кадет, а в совершенно иной шлифовке ума, полученной если не в школе, то в школьные годы. У «молодых людей с вокзала», при всей их благонамеренности (неблагонадежных ведь не принимали) в той или иной мере был развит «esprit corte'sien» – дух свободного исследования. Кадеты, за редкими исключениями, привыкли думать чисто демагогически, в политических вопросах были просто неграмотны. Многие из них, становясь офицерами, переходя от несколько оранжерейной обстановки закрытых военных школ к повседневной жизни, постепенно научились видеть и думать самостоятельно.

У других – даже более развитых – догматический склад ума оставался и в зрелые годы.

Мне очень запомнился разговор с одним бывшим кавалерийским офицером, блестяще окончившим высшую техническую школу в Праге и в то же время много и серьезно читавшим философские книги. Это было много лет спустя после окончания Гражданской войны, в расцвет успеха, «Der Untergang des Abendlandes». Мы говорили о знаменитой книге Шпенглера, потом перешли к Карлейлю и как-то незаметно начали спорить о самодержавной монархии. Я назвал этот способ правления безнадежно устаревшим.

Инженер ответил спокойно и уверенно:

– Вы ошибаетесь… Самодержавный государь – помазанник Божий. Он исполняет Его волю. Это самый совершенный способ правления…

За инженером и читателем философских книг сразу почувствовался кадет дореволюционного времени, с системой духовных табу, которых ни под каким видом нельзя касаться.

Возражать ему в этом отношении было так же бесполезно, как нашим товарищам по училищу – кадетам, когда они начинали говорить о политике.