А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Но что же в Хомякове вызывает у Розанова неприятие? Критика протестантизма, равно как и католицизма, представляется Розанову свидетельством безлюбовного отношения русского мыслителя к миру. Не будем здесь оправдывать Хомякова, но отметим, что, упрекая его в «киевско-семинарском» подходе к Лютеру – «со схоластической тетрадкой» («что читателя по коже дерет»), сам Розанов позволяет себе сомнительный тон. Розанов иронизирует над Хомяковым, полагавшим, что главная ценность Православия в чистоте Предания, и поясняет, в чем, с его точки зрения, сильнее позиция представителей Западной Церкви: «Их интересовали более жизненные учения: о праве и бесправии личности судить о вопросах веры, о том, своим ли подвигом или заслугами Церкви спасается человек; об авторитете иерархическом (папском), да и о тысяче вопросов, которые проспали в Киеве»[531].

Не касаясь того, какие вопросы считать более жизненными — о правах личности или о сути Предания – отметим, что сам Розанов весьма пристрастен и явно склоняется к Лютеру, ибо полагает, что тот «не давит, но освобождает». «Перед небом мы сироты. Я сильнее вас, но я слаб. Истина не в истине, а в способе отношения к истине» – так передает Розанов позицию Лютера

[532].

Понятно, что сейчас речь не о Лютере, нo, памятуя провозглашенное Христом Я есмь истина, задумаемся над страшной двусмысленностью «лютеранствующего» Розанова: «Истина не в истине…» Здесь коренное отличие русского интеллигента начала XX века от Хомякова и его сподвижников. Видимо, слишком привычной стала во времена Розанова «игра» во всемирную отзывчивость – здесь видна оборотная сторона великой идеи, провозглашенной Достоевским. Характерным примером опасного всеядия может служить поэтическое признание Брюсова: «Мне сладки все мечты, мне дороги все речи, / И всем богам я посвящаю стих» («Я», 1899).

Хомяков, разумеется, полагал Истину незыблемой. В сборнике «Из глубины», являющемся отчасти продолжением «Вех», С. Н. Булгаков высоко оценивает христианский стоицизм Хомякова. «Та религиозная неврастения, которая составляет отличительную черту современного хлыстовства, была действительно чужда этим мужественным борцам за Православие, каким был Хомяков вместе с другими славянофилами. Мне кажется, именно дух Хомякова витает на церковном соборе, утверждая его в уравновешенности, устойчивости и спокойной, радостной ясности»[533]

.

Полагание истины объективной данностью придавало величественную устойчивость системе славянофильских взглядов. Их миропонимание возникло на пересечении православной метафизики и классической немецкой философии. У Розанова же заметен поворот к нововременному антропологизму: ценна не истина, а способность человека искать ее. Человек заслоняет Христа.

Характерно, что Бердяев через 10 лет после выхода в свет статьи Розанова о Хомякове и в связи с другой его работой, книгой «Война 1914 года и русское возрождение», замечает: «Противление Розанова христианству может быть сопоставимо лишь с противлением Ницше, но с той разницей, что в глубине своего духа Ницше ближе ко Христу, чем Розанов, даже в том случае, когда он берет под свою защиту Православие»[534].

Вышеназванная книга Розанова, несмотря на его «Православие без Христа» (по определению Бердяева), стала для многих свидетельством возрождающегося славянофильства. Характерно, что есть нечто, все же роднящее Розанова со славянофилами. Думается, это его национализм, который, кстати, более всего неприятен Бердяеву. Верный либеральному духу, Бердяев избегает любого намека на национализм и готов из-за этого поставить крест на самом славянофильстве. Теперь он полагает, что «после В. Соловьева нет уже возврата к старому славянофильству», что «еще более, чем мыслью, опровергнуты славянофильские зады жизнью»[535].

В начале XXI века у нас свои основания судить о том, является ли славянофильство некими «задами» отечественного мировоззрения или нет. Но и в начале XX столетия учение славянофилов оказалось продуктивным

для ряда представителей художественной элиты страны.

Стоит обратить внимание на статью Вячеслава Иванова, опубликованную впервые в 1915 году и вошедшую затем в его книгу «Родное и вселенское». Иванов стремится расставить точки над i в связи с напечатанной в той же газете статьей Бердяева «Эпигонам славянофильства», где провозглашено: «Реставрация славянофильства есть реакция в глубочайшем смысле этого слова». В. Иванов стремится объясниться и с Бердяевым, и с читателями: «Говорят о возрождении славянофилов и в примерном перечне “неославянофилов” (или, как называет их Бердяев, “эпигонов славянофильства”) провозглашают и мое имя. Я не ищу этого славного памятью былых его носителей родового титула, но не боюсь и связанных с ним подозрений»[536].