А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Летом 1925 года Николай Васильевич совершает поездку в советскую Москву, впечатления от которой легли в основу его очерка «Россия (у окна вагона)», опубликованного в следующем году. Среди прочего мы встречаем там и еще одну вариацию славянофильской темы. Автор утверждает, что в среде московской интеллигенции «основной идейный водораздел» «по-прежнему может быть выражен в категориях “славянофильства” и “западничества”»[675]. Современным «славянофилам» дается следующая характеристика: «“Славянофилы” не станут ныне отрицать Петра, государство, право теми словами, которые звучали в кружке Хомякова и Аксаковых», они «совсем не пекутся о славянстве, но особенно настаивают на своеобразии исторических путей и национальной миссии России, во многом являющейся наследницей европейского мира», «за относительным внешним благополучием европейской жизни они вскрывают духовную опустошенность, исчерпанность, бессилие преодолеть старыми средствами растущие неуклонно тенденции разрушения и распада. И в русской революции они приветствуют явственный сигнал некоей радикально, принципиально новой эры в истории человечества»

[676]. Нетрудно заметить, что мнения московских «славянофилов» практически слово в слово повторяют устряловские тезисы, обращает на это внимание и сам идеолог национал-большевизма: «В ряде утверждений “славянофильски” настроенных своих собеседников я встречал много родственного своим собственным думам и переживаниям. Только формулы москвичей сплошь и рядом звучали резче, фанатичнее. Оно и понятно: ведь их авторы заряжены мыслью, не получающего внешнего разряда»[677]

.

Из позднейших обращений Устрялова к славянофильству – локальных и в общем малоинтересных – следует отметить размышления начала 1930-х годов о статье П. В. Логовикова (скорее всего псевдоним П. Н. Савицкого) «Научные задачи евразийства» в евразийском сборнике «Тридцатые годы». Николай Васильевич считал евразийцев продолжателями славянофильской традиции и относился сочувственно к их исканиям, хотя не принимал их еще более радикального, чем у славянофилов отрицания «петербургского периода» и некоторой отвлеченности их историософских построений[678]. По его мнению, евразийство «блуждает между религиозным мессианизмом Хомякова и позитивным миссионизмом Данилевского»

[679], т. е. между идеей всемирно-исторического призвания России и пониманием последней как особого «культурно-исторического типа». Легко увидеть здесь проблемную перекличку с первой устряловской статьей о славянофильстве, разобранной нами выше (вопрос о соотношении тезиса о равнозначности всех народов с разнокачественностью национальных идей, национализма и универсализма). К концу жизни мыслитель нашел для себя ответ на этот вопрос: «Именно в советском патриотизме логически и психологически сочетаются народность и вселенскость»[680]

(из письма Г. Н. Дикому от 26 февраля 1935 года), подробно данное утверждение аргументируется им в работе 1931–1933 годов «О советской нации». О том же, но несколько другим языком он напишет, уже вернувшись на родину, в статье «Самопознание социализма»: «Можно сказать, что исторической логикой пролетарской революции реально снимается на наших глазах <…> былая контроверза патриотизма и интернационализма. Наша страна – СССР – есть одновременно и наша общая родина, и свободный союз свободных народов. Политические интересы советского государства непосредственно совпадают с интересами всего трудящегося человечества. В то же время культуры советских национальностей цветут и пенятся, обогащая, оплодотворяя друг друга в тесном взаимном общении, в плане общего своего социалистического содержания»[681]. Нам неведомо, претерпели ли какую-нибудь эволюцию взгляды лидера национал-большевизма в казематах Лубянки…

Устрялов, конечно же, не может быть причислен к славянофилам (или даже к неославянофилам), но, безусловно, он органически воспринял их идею «своеобразия духовного лика и исторических путей России», связав ее раскрытие с советской эпохой. Основное его противоречие с классиками славянофильства состояло в противоположном им понимании государства не как необходимого зла, а как «высшего организма на земле»[682] и в позитивной оценке «петербургского периода». Устрялов пытался соединить в своем мировоззрении ценности западничества и славянофильства (с преобладанием все-таки последнего), что соответствовало его синтетическому пониманию национальной культуры: «Национальная культура – Пантеон, где уживаются вместе разные ценности, и не навязать односторонней рефлексией национальной идее застывшего содержания. <…> Национальная культура, понятая как творчество, процесс и предание, есть величайшая терпимость и плодотворная полнота: Цезарь в ней встречается с Брутом, и Вольтер с Жозефом де Местром…» (из статьи, написанной после 1924 года «О русской нации»)[683]. Добавим от себя: западники со славянофилами, Николай II с Лениным, Иван Ильин с Николаем Устряловым…