А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Интересным комментарием к этим словам Хомякова может послужить следующее место из одного письма К. С. Аксакова. «В деле веры, – пишет он, – нет авторитета, его нет для свободы духа. Сам Христос для меня не авторитет, потому что Он для меня Истина. Заметьте, Христос говорит ученикам: “Если Я не уйду от вас, Дух Истины не придет к вам”. Я понимаю это так. Вы будете верить в меня как в Начальника, как в авторитет, а не как в Истину. Так же объясняю я замечательное искушение Исаакия Печерского. К нему приходит Христос в славе с ангелами и говорит: “Исаакий, пляши”. Как же не послушать Христа? Исаакий стал плясать и поражен был немотою и ослеплением. Это было искушение. В чем же вина Исаакия? Он… послушался Христа. Но в том-то и вина, что он на Христа взглянул как на Начальника, как на Авторитет, а не как на Истину. Отнесся по-здешнему, земному, обычно, как к командиру, послушался не рассуждая, отказался от свободы. А если бы он рассудил, если бы на Христа смотрел как на Истину, то он бы в ошибку не впал и увидел бы сейчас, что это не Христос, что это образ Его, как Повелителя, как Царя, искушает дух лжи, что искушает он слепой преданностью своему Начальнику, не рассуждающей готовностью исполнить его приказания… Вот где грех, вот где ложь»[688]

.

Сама мысль о том, что Церковь для своих членов является истиною, а не авторитетом, возникла у Хомякова не случайно. Ее истоки в реакции на глубоко ложную, по убеждению Хомякова, идею примата власти римского первосвященника: «Авторитет папы, заступивший место вселенской непогрешимости, был авторитет внешний. Христианин, некогда член Церкви, некогда ответственный участник в ее решениях, сделался подданным Церкви. Она и он перестали быть единым: он был вне ее, хотя оставался в ее недрах. Дар непогрешимости, присвоенный папе, ставился вне всякого на него влияния нравственных условий, так что ни испорченность всей христианской среды, ни даже испорченность самого папы не могли иметь на непогрешимость никакого действия. Папа делался каким-то оракулом» (66). В подтверждение своей мысли Хомяков обращает внимание, в частности, на тот важный факт, что Христос «поручил хранение веры и предания своего учения не отдельным лицам, Своим ученикам, но Церкви учеников, свободно объединенной святою силою взаимной любви, и эта земная Церковь в своей совокупности, а не лица, временно ее составляющие, была в день Пятидесятницы прославлена видимыми дарами Духа Божия. От этой Церкви, от нее единственно, и получает всякое исповедание веры, всякое преданное учение, свою обязательность или, точнее, свидетельство своей истины» (134).

Только свобода христианской совести, т. е. свободный нравственный выбор Христа как Истины обеспечивает человеку пребывание в Церкви. Ничто внешнее принудительно дать этого личности не может. Ничто и никто, даже Сам Бог. «Спаситель, – пишет Хомяков, – удалил от грешников Свое видимое присутствие, и, однако, Церковь ликует». Почему же она ликует? Потому, что «Христос зримый – это была бы истина, так сказать, навязанная, неотразимая (по вещественной осязательности ее проявления), а Богу угодно было, чтобы истина усвоилась свободно. Христос зримый – это была бы истина внешняя, а Богу угодно было, чтобы она стала для нас внутреннею по благодати Сына в ниспослании Духа Божия. Таков смысл Пятидесятницы» (194).

Проблема единства Церкви и свободы христианина в ней очень беспокоила Хомякова. Искажение на Западе учения о Церкви наложило, по убеждению Хомякова, роковую печать на эту важнейшую сторону ее жизни. Для католиков, говорит он, «Церковь состоит в одном лице, в папе» (79). Для протестантов она во множестве разно или подобно мыслящих лиц. Но и те и другие глубоко ошибаются. Ибо первые во имя внешнего единства Церкви уничтожают личную свободу, вторые во имя личной свободы разрушают единство Церкви. В обоих случаях не остается той действительной свободы, которая бы не уничтожалась насилием, не впадала в произвол. «Единство внешнее, – говорит Хомяков, – отвергающее свободу и потому недействительное – таков романизм. Свобода внешняя, не дающая единства и потому так же недействительная, – такова реформа» (198).

Где же разумное решение этого извечного вопроса? Хомяков видит его в православном учении о соборности, т. е. в такой органической целостности Церкви, в которой каждый верующий является не механическим винтиком и не самозамкнутой независимой личностью, но живой клеткой в живом организме – Церкви. Церковь – это таинственное Тело Христа, законом жизни которого является принцип единства в свободе. «Мы же, – восклицает Хомяков, – исповедуем Церковь единую и свободную» (109). «Свобода и единство – таковы две силы, которым достойно вручена тайна свободы человеческой во Христе, спасающем и оправдывающем тварь через Свое полное единение с нею» (205).