А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Этот духовный критерий открывает ему и основную причину раскола 1054 года и всех догматических уклонений западных конфессий. Хомяков не сомневается в том, что отпадение Рима от Церкви Восточной было обусловлено утратой им любви, и как следствие этого – чувством местной гордости, презрением к восточным братьям, к решениям Соборов Вселенской Церкви. Вот как он объясняет, «в чем существенно состоит западный раскол, или, точнее сказать, западная ересь против догмата церковного единства» (97): «Западный раскол есть произвольное <…> отлучение всего Востока, захват монополии Божественного вдохновения – словом, нравственное братоубийство. Таков смысл великой ереси против Вселенской Церкви – ереси, отнимающей у веры ее нравственную основу и потому самому делающей веру невозможною» (93), ибо «частное мнение личное или областное (это все равно), присвоившее себе в области Вселенской Церкви право на самостоятельное решение догматического вопроса, заключало в себе постановку и узаконение протестантства, то есть свободы исследования, оторванного от живого предания о единстве, основанном на взаимной любви. Итак, романизм, в самый момент своего происхождения, заявил себя протестантством <…> Право решения догматических вопросов внезапно как бы переставилось. Прежде оно составляло принадлежность целой вселенской Церкви; отныне оно присвоилось Церкви областной» (65).

Все это постепенно привело к прогрессирующему развитию рационализма во всех сферах жизни и полному обмирщению христианства на Западе. «Вера, – говорит Хомяков, – отвергая свою нравственную основу, сходит на почву рационализма; тем самым она ему сдается и не сегодня, так завтра должна пасть под его ударами; таково неизбежное последствие самоотрицания в принципе. В этой формуле – вся история религии на Западе. Начало ее – протестантство римское; продолжение – протестантство немецкое» (207). «Я сказал, – пишет он в другом месте, – что непогрешимость в догмате, т. е. познание истины, имеет основанием в Церкви “святость взаимной любви во Христе” и что этим учением устраняется самая возможность рационализма, так как ясность разумения поставляется в зависимость от закона нравственного. Порвав эту связь, западный раскол воцарил рационализм и протестантское безразличие» (103).

Этот рационализм, по мысли Хомякова, должен привести общество к неизбежному финалу – полному безверию и материализму. «Один разум, отрешенный от святости, был бы слеп, как сама материя», – писал Хомяков (70). Он прямо заявлял: «Окончательное торжество религиозного скептицизма еще не наступило; но и в настоящее время можно утвердительно сказать о Западной Европе, что у нее нет никакой религии, хотя она не смеет еще признаться в этом себе самой» (130–131).

Интересен взгляд Хомякова на такой серьезный и непростой вопрос, как христианское единство. Утверждая, что отделение Рима от Вселенской Церкви произошло не в силу каких-либо частных заблуждений, возникших на Западе, а по причине гордости, толкнувшей Рим совершить тяжкое преступление против Церкви – изменить Символ веры, Хомяков и основное препятствие к воссоединению видит в той же нравственной сфере. «Я уверен, – пишет он, – в справедливости того мнения, что важнейшее препятствие к единению заключается не в тех различиях, которые бросаются в глаза, т. е. не в формальной стороне учений (как вообще предполагают богословы), но в духе, господствующем в западных Церквах, в их страстях, привычках и предрассудках <…> в том чувстве самолюбия, которое не допускает сознания прежних заблуждений». Поэтому Хомяков призывает западных христиан «совершить нравственный подвиг: вырваться из рационализма, осудить отлучение, произнесенное на восточных братьев, отвергнуть все последующие решения, истекшие из этой неправды <…> восстановить в своей душе единство Церкви <…> и себя в ее единстве» (94). «Осудить преступление, содеянное заблуждением ваших отцов против невинных братьев, – говорит он, – вот единственное условие, могущее возвратить вам Божественную истину и спасти от неизбежного разложения всю вашу духовную жизнь» (147). «Ужели, – восклицает Хомяков, – так трудно совершить акт простой справедливости? Признать, что, по долгу совести, вы должны повиниться перед оскорбленными вами братьями и сказать им: “Братья, мы согрешили против вас, но примите нас снова, как братьев возлюбленных”, – признать этот долг и выполнить его, – ужели это так трудно, так невозможно?» (147).

Как бы предвидя характер и основные тенденции экуменического движения ХХ века, стремящегося во что бы то ни стало достичь видимого единства всех христиан, Хомяков предупреждает: «Церковь не может быть гармонией разногласий, она не арифметический итог православных, латинян и протестантов. Церковь – ничто, если не представляет полной внутренней гармонии веры с внешним согласием наружного ее проявления (несмотря на местные различия в обрядах» (279). Церковное единство, говорит он, «есть не иное что, как согласие личных свобод» (198).