А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею

Ложные признания сегодня превратились в отдельную область судебной психологии. Так называемые Линдберг-признания встречаются гораздо чаще, чем можно подумать; нередко они усложняют работу полиции. Выражение «Линдберг-признание» обязано своим существованием похищению сына знаменитого пилота Чарльза Линдберга: более 200 не имевших отношения к этому преступлению людей заявили, что похищение являлось делом их рук. Точно такая же ситуация затрудняла расследование убийства Улофа Пальме: на сегодняшний день в убийстве шведского премьер-министра сознались более 130 человек[338].

Те, кто подозревает себя, склонны думать, что совершили преступление в бессознательном состоянии, а их сознательное «я» мешает им его вспомнить. Когда сестру четырнадцатилетнего Майкла Кроу обнаружили мертвой и полиция начала допрашивать Кроу, тот решил, что страдает раздвоением личности. «Злой Майкл» в приступе ревности убил сестру, а «хороший Майкл» заблокировал это событие, не давая осознавать его.

«Я не знаю, как я это сделал, – говорил Майкл Кроу. – Знаю только, что это сделал я»[339]

.

Полиция сняла все подозрения с Майкла лишь после того, как кровь Стефани Кроу обнаружили на одежде другого подозреваемого.

Мысль о том, что за нашим доктором Джекилом приютился мистер Хайд, оказалась весьма устойчивой. Дела Кроу и многих других, кого оправдали лишь после того, как улики не подтвердили их показаний, все-таки слушались в суде. Возможно, все эти случаи суть трагические совпадения, но сам факт того, что кто-то способен так основательно усомниться в собственном опыте, неслучаен. Он коренится в представлении о скрытом «я», которое приобретает культурное значение только в XIX веке.

Современный расчет рисков подразумевает не только наши действия. Не меньше, чем действия, он учитывает и то, какие мы. Схемы, по которым переплетаются первое и второе, могут быть разными. Мы можем, например (как это было с учеником Фрейда Горацием Фринком), беспокоиться о возможном разводе, и на следующем этапе это беспокойство уже становится симптомом наших скрытых проблем. Оказавшись внутри какого-нибудь безумного толкования, мы никакое беспокойство не можем воспринимать просто как беспокойство. Одно только наличие тревоги указывает, что что-то не так, если не с миром, так со мной. Подобно суперэго, груз которого Фрейд хотел снять с плеч своих пациентов, такое подозрительное отношение к себе – вечные размышления о том, чего мы действительно хотим и что действительно чувствуем, – проявляется как нечто навязчивое.

Анни рассказывает, как психоанализ одарил ее навязчивыми мыслями.

– В конце терапии мне трудно было браться за дверные ручки, – признается она. – Мне мерещился мужской член.

Очки-фаллодетекторы психоаналитика в конце концов приросли и к переносице Анни.

Двадцать пять лет назад Анни начала все заново. Сегодня, после альтернативной психотерапии, она уже понимает, что сигара – это просто сигара. Как основатель Парижской ассоциации пациентов с синдромом тревоги, она контактирует с другими людьми, имеющими подобный опыт. А еще она написала о своем опыте психоанализа и приняла участие в публичных дебатах с психоаналитиками. Пока французские интеллектуалы спорят, существует психоанализ или нет, психоаналитики редко конфликтуют с пациентами. И хотя в случае Анни они даже вступили с ней в полемику, заявив, что ею манипулировали и вводили ее в заблуждение, и аналитики, и общественность продолжают недоумевать, если пациенты имеют смелость пожаловаться на то, как с ними обошлись.

«В их картину мира не укладывается, что пациент может дать сдачи, что мы можем с фактами в руках критиковать их действия. У пациента нет на это права. Пациент может только проецировать. Пациент болен. Аналитик здоров».

В чем мы себя подозреваем

В набирающей силу литературе жанра автофикшн, где авторы делятся самыми тайными моментами личного опыта, самоусиливающаяся тревога проявляется в самых разных формах. Среди тяжелых мыслей, описанных Карлом Уве Кнаусгором в «Моей борьбе», есть и мучительные воспоминания о периоде, когда он боялся, что кто-нибудь, включая его подругу, решит, что он гей. Кнаусгора не привлекают мужчины. Он боится быть неправильно понятым, боится, что кто-то увидит в нем некое несоответствие действительности, которое тем не менее трудно будет опровергнуть.

Беспокойство по этому поводу само становится поводом для беспокойства. Когда где-нибудь – хотя бы и по телевизору – поднимают тему гомосексуальности, герой «Моей борьбы» беспокоится, что может странно отреагировать. Именно так он и реагирует: