А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею

…один из героев в британском сериале, который мы смотрели, был геем, и при каждом упоминании об этом я краснел. Не потому, что я тоже был геем и боялся в этом признаться, а потому, что вполне мог представить себя геем. Смешно, потому что я и впрямь краснел, когда речь заходила о геях, поэтому у мамы имелись все основания заподозрить меня, и от этой мысли я краснел еще сильнее.

В западной культуре феномен самоусиливающейся тревоги не очень-то замечают. Поэтому чем сильнее Кнаусгор краснеет, тем больше опасается, что фрейдистский стереотип верен: «В худшие минуты я действительно думал, будто я гей»[340].

В мемуарах о материнстве Рейчел Каск «Дело жизни» («A Life’s Work») мы находим подобную ситуацию, но в отношении дочери, о рождении которой Каск временами сожалеет. Даже придя домой с ребенком на руках, она ощущает себя так, будто «трагедия сбила ее с ног». Мебель и комнаты напоминают ей о потерянной жизни. Ее внутреннее «я» пугает ее. После бездетного существования, которое, как ей кажется, она предала, она испытывает «панику попавшего в ловушку человека» и «острое желание измены»

[341].

Тревога из-за ошибки, которую она, возможно, совершила, заставляет Каск тревожиться еще больше. Но, в отличие от Кнаусгора, тревоги Каск направлены вовне. Она беспокоится, что ребенок чувствует фальшь, что ребенок не любит ее и поэтому тянется к отцу, «как растение тянется к новому источнику света». Когда у дочери случаются колики, Каск винит в этом себя: наверное, ей не хватает материнских чувств[342].

Все а вдруг строятся вокруг представления Каск о том, что ее ущербная сущность изливается на дочь: «Может, мое молоко отравлено, ведь оно прошло через мое нечистое „я“? Вдруг молоко передало это сообщение? Передало моей дочери темное смятение, которое я ощущаю, когда она плачет?» Малейший промах – как когда она выходит из себя и кричит над детской кроваткой – Каск рассматривает как доказательство того, что ее амбивалентное внутреннее «я» делает ее плохой матерью.[343]

Когда подобные а вдруг берут верх, тревога подтверждает сама себя. В глазах индивида, который уже научился подозревать себя, мысли «А вдруг я гей?» и «А вдруг я плохая мать?» способны сделаться истиной.

Думать о своих мыслях значит думать о своем «я». Мысли о мыслях означают переход, который Жан-Поль Сартр называет «от дорефлексивного к рефлексивному», или «от познания к метапознанию», как сказали бы другие. Женщина думает: «Как же я устала от ее криков», в следующий момент: «А вдруг я так подумала, потому что я плохая мать?» – и тут же первая мысль наполняется новым смыслом. Мысли о мыслях всегда трансформируют мысль, которая первой пришла нам в голову.

Но мысли о мыслях не должны превращаться в подозрение к себе. Можно подумать: «А вдруг я плохая мать?», но не углубляться в этот вопрос. Что именно пустит в нас корни в качестве подозрений к себе, зависит от культуры, в которой мы живем. Думать, не являются ли циничные мысли признаком плохого родителя, конечно, тяжело, если не смотреть при этом на родительство как на начало новой жизни, центром и высшим смыслом которой становится ребенок (идея, с точки зрения истории, новая)[344].

От контекста зависит не только то, как мы беспокоимся, но и то, о чем мы беспокоимся. Тревоги XVII века – что на тебя нашлют порчу или обвинят в колдовстве – точно так же обусловлены случаем, как и тот факт, что к психиатрам в начале 2000-х пошли пациенты, опасавшиеся, что все их ближайшее окружение – переодетые актеры. Эта тревога, перешедшая у некоторых людей в бред, начала распространяться после состоявшейся в 1998 году премьеры «Шоу Трумэна» – фильма, главный герой которого становится жертвой именно такого заговора[345].

В некоторых случаях легко увидеть, как именно патологическая тревога цепляется за прописанные в культуре страхи и нарративы. Но часто тревога настолько отделена от реальности, что напоминает доказательство индивидуального суверенитета, возникшее в больном мозгу. Особенно странной кажется связь между культурой и тревогой в наиболее явной форме а вдруг: навязчивых мыслях. Поскольку навязчивые мысли часто абсурдны, почти гротескны, то легко предположить, что они должны исходить из смеси генетической уязвимости и химического дисбаланса, – что мысли эти вовсе не социальные, а антисоциальные.

Мать, которая не может избавиться от мысли задушить своего ребенка? Мужчина, который старается не заходить на кухню, потому что боится схватить нож и зарезать свою жену? Мозговые центры, которые пошли вразнос, или души, которые сохраняют контакт с духом времени?

Территории риска