Алтарь времени

Наконец из Берлина приехал Каммлер, теперь в чине обергруппенфюрера[25]. В тот день Штернберга отвезли на капище Зонненштайн, и там он увидел не древний храм, а технологическую установку – точнее, странное, на удивление гармоничное в своей противоестественности сращение того и другого, как сочетание металла и живой плоти, будто у какого-нибудь психопата из романа ужасов, со стальным протезом на месте отрубленной конечности. Посреди окружённой высокими гранитными пластинами древней площади, где бетонное покрытие частично скрыло доисторическую полигональную кладку, вместо жертвенника теперь возвышалась многоугольная бетонная конструкция – сложная, тонкая, даже изящная, вроде ротонды. С внутренней стороны прямоугольных в сечении колонн торчали стальные крюки. Излучатель собирались не только поставить на специальное основание, но и дополнительно подвесить на цепях, чтобы уменьшить вероятность аварии в случае «разрежения материи», как инженеры называли пугающую особенность здешних древних камней – иногда поглощать различные предметы и даже людей. Правда, в последнее время обходилось без происшествий. Зонненштайн молчал, и молчал уже давно. С тех пор как Штернберг был здесь в декабре, загадочные камни погрузились в глубокий сон.

Однако Штернберг как никогда остро чувствовал своё единение с этим многострадальным, разбитым, исковерканным священным местом – чувствовал боль в нервном сплетении своей родины, будто в своём собственном. Зонненштайн больше не был прежним, как и он сам превратился в нечто совершенно иное, чем ещё несколько месяцев тому назад.

– Если здесь произойдёт что-нибудь незапланированное, вы лишитесь ровно половины ваших родственников, – объявил Каммлер, с трудом заставляя себя не отводить взгляд под спокойным, холодным, давящим взглядом Штернберга. – Вам, кажется, удалось успокоить эту штуковину, так вот, следите, чтобы здесь и впредь было тихо. В ближайшее время начнётся установка излучателя и вашей этой… – Каммлер повёл пальцем, будто рисуя волну. – Как там её…

– Криптограммы жизни, – сухо подсказал Штернберг.

– Да… Так вот, вы не должны покидать окрестностей Зонненштайна. Жить будете в усадьбе.

– Я могу свободно ездить туда, куда пожелаю. И когда пожелаю, – тихо, с расстановкой, сказал Штернберг, всё так же глядя Каммлеру в глаза. – Не теряя времени на то, чтобы спрашивать у вас разрешения. Мне это необходимо. Для работы.

Генерал побледнел до какого-то неживого сизо-серого оттенка пористой кожи: он отчаянно боролся с непонятно откуда взявшейся необходимостью согласиться.

– Да, – выдавил он наконец. – Да, разумеется. Я понимаю. Вам необходимо. Для вашей работы. Вы можете ездить, куда захотите.

Каммлера затрясло, из-под лакового козырька фуражки скользнула капля пота. Как бы он не угодил в сумасшедший дом, всерьёз забеспокоился Штернберг. Слишком грубо всё было проведено, слишком мало тогда было сил на полноценную ментальную корректировку.

«И освободите мою семью!» – хотел было добавить Штернберг, но сумел сдержаться: это было бы уже слишком подозрительно. Никто ни о чём не должен подозревать. Особенно Шрамм.

В тот же день охрану от особняка убрали, и Штернберг сразу отправился в путь. Хайнца он, вместе с полудесятком лично отобранных солдат, оставил в усадьбе близ Зонненштайна. Поручил своему ординарцу следить за тем, как продвигаются подготовительные работы на капище, вверив командование над остальными солдатами и произведя парня в ротенфюреры – обер-ефрейторы на общевойсковом.

Уже по дороге Штернберг решал, что первым делом предпринять: ехать в Берлин, выяснять, где Шрамм, или в Динкельсбюль, к семье.

До Динкельсбюля было ближе, и это обстоятельство решило дело.

* * *

Со времени его первого приезда в этот город – полтора месяца назад – здесь почти ничего не изменилось, разве что людей на улицах стало гораздо больше: беженцы с восточных земель дошли и сюда. Попадались патрули, состоящие из пожилых мужчин и подростков.

На сей раз Штернберг – в застёгнутой на все пуговицы шинели, в фуражке, с непроницаемым лицом, – не задерживаясь, прошёл через палисадник к дому. Охрана пропустила его беспрепятственно. На стук в дверь (электрического звонка здесь не было) отворила сестра – и отшатнулась от порога. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Если раньше, даже в самые благополучные времена, обвиняющий, неприязненный взгляд сестры заставлял Штернберга невольно искать себе оправдание, то теперь он принимал этот взгляд, как принимал всё вокруг, пусть с болью, с кровью души, но ни в чём не пытаясь солгать себе и ни от чего не пытаясь увернуться. Да, он носит этот мундир, потому что принадлежит своей стране – для которой, да, он сам выбрал поражение. Да, он, быть может, трижды виновен – но неправ лишь в том, что оставил на произвол судьбы тех, кто ему дорог.

– Ну, здравствуй, что ли, – тихо сказал Штернберг.