Алтарь времени

Каммлер бессильно повесил руки и часто хватал ртом воздух, глаза у него налились кровью, сознание расслаивалось. Пора было заканчивать.

– Ответь мне, Ханс: где Шрамм?

– Не знаю… Пятнадцатого марта должен быть в Збироге, проводить проверку…

– Что такое этот Збирог?

– Радиолокационная станция… З-замок… – Генерал начал заваливаться на бок.

Вот проклятье, как бы его от перенапряжения ещё удар не хватил.

Штернберг усадил генерала на стул и, убедившись, что тот пришёл в себя, поспешил ретироваться. За такую неудачную ментальную корректировку ему следовало бы самого себя уволить из «Аненербе» ко всем чертям, если, разумеется, забыть о том, что и его пост главы отдела тайных наук, и само «Наследие предков» существовали теперь лишь номинально. Каммлеру сейчас не позавидуешь: провалы в памяти, мучительное непонимание мотивов собственных поступков и постоянный страх сойти с ума. Интересно, консультировался ли он с кем-нибудь по поводу своего состояния? С тем же Шраммом? Или побоялся, что его попросту сочтут больным, сумасшедшим и лишат многочисленных постов?

И где, чёрт возьми, этот проклятый Збирог? В генерал-губернаторстве? Название вроде польское… или чешское?

Автомобиль, петляя, пробирался между завалами. Среди гор обломков работали бригады заключённых и иностранных рабочих со специальными нашивками, под надзором вооружённой охраны. Штернберг слышал, что в Берлине почти триста тысяч иностранных рабочих. Горожане в последнее время смотрели на них со смятением, почти со страхом.

Завыли сирены, и очень скоро Купер остановил машину.

– Тут рядом станция метро, там бомбоубежище. Ни к чему рисковать.

Штернбергу совершенно не хотелось терять время, отсиживаясь в бомбоубежище, однако совета шофёра он послушался: непростительно глупо было бы погибнуть от случайного попадания авиабомбы.

Они завернули за выщербленный угол, затесались в толпу и стали спускаться по замусоренным ступеням в недра метрополитена. Сбоку на стене висел указатель со стрелочкой и аббревиатурой LSR («Luftschutzraum» – бомбоубежище; Купер, часто бывавший в Берлине, рассказывал, что горожане теперь издевательски расшифровывают эту аббревиатуру как «lernt schnell Russisch» – «учи быстрее русский»). Люди всё прибывали – несколько расступаясь, впрочем, перед униформой и знаками отличия Штернберга, перед его нештатской жёсткой осанкой. Миновали распахнутую дверь, крашенную в зелёное, – почему в бомбоубежищах почти обязателен этот тошнотворный серо-зелёный цвет? Узкий коридор, гудение вентиляции, мутное освещение, непременная зелёная краска – большинству до уровня глаз, Штернбергу до плеча, выше – серая побелка. Страх… страх множества людей, что засасывал телепата, как трясина. Волнами накатывала вонь находившихся где-то поблизости уборных: водопровод не работал.

– Купер, советую вам оставить мне автомобиль и убираться на все четыре стороны, – сказал Штернберг, не глядя на шофёра, когда они оказались в полутёмном помещении с отсыревшим бетонным потолком, среди разговоров вполголоса и детского хныканья. Помолчал и добавил тише:

– Иначе я попросту убью вас.

– Это вы зря. Ведь я могу быть вам полезен, – спокойно возразил Купер. – Я хорошо знаю дороги Старого рейха.

– А вот как мне быть с вашими регулярными отчётами? Шрамму и, как я понимаю, самому Каммлеру…

– Шрамма я уже три недели не видел. И я уже с месяц не докладываю ничего существенного.

– И почему же?

– Вот из-за этого всего. – Шофёр мотнул головой куда-то в сторону. – Всё кончено. Каждый сам за себя. Да и не гожусь я в стукачи.

Теперь Штернберг не сводил глаз с его невыразительного лица, наполовину затушёванного чёрной тенью от козырька фуражки. Этот Купер был явно из тех, кто служит хозяевам ровно до той поры, пока чувствует за ними силу.

– Шрамм считает, что обергруппенфюрер Каммлер продаст оружие британцам, – добавил шофёр. – Или американцам. Все вокруг предатели.

– Доказательства?

– Нет доказательств. Он лишь раз, мимоходом…

Так, Шрамм, значит, «считает», да ещё за каким-то чёртом говорит своему подчинённому… Недомерок копает под Каммлера? Штернберг попытался углубиться в эту мысль, разработать её, но в вязком месиве чужого страха, в распирающей затылок духоте, в плотности человеческих запахов, сбивчивого говора, чьего-то тихого и монотонного плача сосредоточиться не получалось. И ещё эти далёкие басовитые разрывы наверху. Штернбергу казалось, он привык к ним за месяц заключения в тюрьме гестапо – но нет, привыкнуть к этому было невозможно.

Несколько бомбовых ударов, один за другим. Нервически мигнуло освещение. Вот ещё раз… Быстрый шёпот где-то рядом:

– Бог мой, да когда ж этому настанет конец?

И ответ, шипяще-саркастически:

– Когда берлинский фольксштурм поедет на фронт на трамвае!

– Тихо, тут офицер…

Штернберг поймал на себе несколько взглядов. Эти случайные опасливые взгляды казнили его сейчас куда суровее, чем самый строгий приговор. Он стоял среди соотечественников неузнанным преступником, лишившим их будущего во имя… во имя будущего других.