Алтарь времени

Немного позже она пожалела о том, что занялась мелким воровством вместо того, чтобы расспросить старуху, как дойти до Пиллау. Дорога становилась всё глуше. Впервые за последние два дня Дане стало по-настоящему страшно. Неужто ей, выжившей в концлагере, судьбой предназначено сгинуть в земландских лесах? Вокруг не было ни души, и она позволила себе не сдерживать безмолвных слёз, обжигавших щёки и замерзавших на ресницах. В концлагерях она забыла, что такое плач, и только один человек – Альрих – вернул ей способность плакать. При одной мысли об Альрихе стало так пронзительно-безнадёжно, что Дана едва подавила желание ещё и заскулить в придачу. Она из последних сил брела через кривой сосняк, принимавший на себя первый удар ветров с моря, а затем вышла на берег, где выметенные ветром и промёрзшие в камень песчаные обрывы спускались к широкому заснеженному пляжу, а дальше за ледяной кромкой плескались морские волны.

Дана помедлила, не зная, куда пойти – направо или налево, и в конце концов двинулась налево. Она ни о чём не думала, только переставляла ноги. Уже в сумерках, быстро скатившихся в колючую, подмигивающую злыми звёздами ветреную ночь, набрела на дорогу, петлявшую вдоль берега, и идти стало легче. Но раз за разом будто кто-то внезапно убирал бархатно-чёрные ладони от глаз, так, что Дана вздрагивала – и тут же понимала, что просто засыпает на ходу.

Сквозь гул моря и скрип деревьев вдруг прорезался звук, который она узнала безошибочно, каждой клеткой тела бывшей заключённой, и остановилась, обмирая от усталости и страха. Тарахтенье автоматных очередей где-то впереди. Возвращаться назад означало верную гибель, стоять на месте было холодно – и Дана медленно двинулась вперёд.

Вскоре к выстрелам прибавились крики. Над закоченевшими ветвями придорожного кустарника взвилось несколько сигнальных ракет, по дороге поползли, удлиняясь и укорачиваясь, тонкие тени. В сполохах зыбкого света, перечёркнутая тенями, Дана остановилась, наблюдая сквозь кусты за тем, что происходило на обледенелом пляже. Выстрелы доносились оттуда. В тёмную пропасть неба взвивались новые ракеты, оставляя подсвеченные дымные следы, и в этом пляшущем, неверном, то зеленоватом, то кроваво-красном свете немецкие солдаты гнали автоматными очередями толпы людей в лохмотьях. Те спотыкались, падали; их загоняли прямо в воду. Весь берег уже был усеян трупами, и тел всё прибывало, откуда-то из-за дюны немцы выводили новые группы пленных и гнали к морю. Бегущие тени, пляска медленно умирающих огней, стоны, крики, выстрелы. Дана словно вмёрзла в снег, в сеть чёрных ветвей. Она со стороны наблюдала то, что вполне могло бы сейчас происходить с ней – чем-то подобным наверняка и завершилось бы её пребывание в лагере или в эсэсовской школе – если бы не Альрих.

Потом оттуда, куда вела дорога, послышались голоса, где-то залаяла собака, и Дана очнулась, шагнула на обочину и, закрыв глаза ладонями, под пологом ветвей съехала по небольшому косогору к пляжу. Сверху, по дороге, торопливо прошли люди. Собака сновала возле них и сипло гавкала в ответ на выстрелы и крики, доносившиеся с пляжа. Дана не шевелилась, сжимая рукоятку пистолета в кармане.

Кто-то из эсэсовцев прикладом гнал пленных к морю и наспех расстреливал у ледяной кромки; кто-то укладывал людей на землю и только тогда стрелял – но многие вскакивали и пытались бежать, их скашивали очередями, и всё это было суетливо, кое-как, словно немцев больше заботил не результат, а сам факт выполнения приказа. Дана попыталась выбраться обратно на дорогу, но не получилось, пласты снега оседали даже под её небольшим весом и не давали карабкаться, да и боязно было: немцы могли заметить возню в стороне. Так что Дана ждала, пока всё это наконец прекратится и эсэсовцы уйдут, притоптывала на месте, не давая себе замёрзнуть. Сигнальные ракеты у немцев, похоже, закончились, да и не было в них уже надобности – глухую ночную тьму разбавил полумрак рассвета, уже раздувавшего серое пламя за горизонтом. В сумерках солдаты молча, устало бродили по пляжу и пинками или тычками прикладов сбрасывали трупы в море. Иногда достреливали раненых. Неумолчный стон стоял над берегом, будто шёл из недр земли, или из пасмурных волн, или с тёмно-серебряного неба. Один за другим эсэсовцы закуривали и отходили к саням у дюны – Дана разглядела их, когда предрассветные сумерки отдёрнули тьму над прибрежным простором. Немцы сели в сани и уехали. Тогда Дана вышла из кустов и побрела по пляжу, высматривая, где удобнее подняться на дорогу.