Алтарь времени

Штернберг вновь взглянул на часы. Что он делал в то время, когда стрелки остановились? Кажется, ехал из Кёнигсберга в Пальмникен и очень торопился… Именно тогда ему показалось, что для него не существует ни времени, ни расстояния – вернее, он повелевает и тем и другим, одной лишь мыслью выстраивая нужные обстоятельства и укрощая время. Вот оно что…

– Нет, врача не надо. Сейчас пройдёт. Я просто… слишком торопился. Ничего страшного, поверь.

– Воздух как стекло – я, кажется, что-то такое видела. Там, на мосту. Перед тем, как ты приехал. И ещё раньше, в городе. И ещё…

Штернберг перевёл взгляд с неподвижных стрелок на лицо Даны, будто бы чуть светящееся в сумраке. Что же он, хотелось бы знать, сделал? Проломился к ней сквозь время и пространство? Или же просто-напросто сознательно выстроил цепь обстоятельств, да и рванул на себя хозяйской рукой, тогда как в большинстве случаев человек лишь жертва своих полуосознанных, а то и вовсе бессознательных стремлений, без его ведома влияющих на Время? И не навредил ли, кстати – в первую очередь себе, – ринувшись вот так, без оглядки? Наверняка Время, как всё живое, не терпит насилия над собой.

Штернберг прикрыл глаза и попробовал мысленно обратиться к этому безликому, вездесущему, но живому нечто – как всегда, вызвав в воображении антропоморфный образ, который был ему привычен, беловолосую женщину с угловатым, несколько волчьим лицом. Хотел просить прощения за то, что его вторжения становятся всё более навязчивы. На мгновение увидел её очень ярко: та опустила нестерпимо-светлые глаза, наклонила голову. И всё. Не то отстранённость, не то покорность…

Дана с беспокойством смотрела на него; нижняя губа у неё дрожала от холода. Штернберг вновь взял её за руку, теперь мокрую и совсем холодную.

– Пойдём скорее.

– Что там было, на мосту?

– Время.

– Что?

– Если бы я сам толком знал… Я просто рад, что наконец-то нашёл тебя.

Чем дальше, тем медленнее были их шаги. Дана, видать, тоже выдохлась, хотя не подавала виду. То и дело беспокойно заглядывала ему в лицо. Он криво улыбался:

– Всё в порядке. Хочешь, возьму тебя на руки и понесу?

– Не сейчас.

Вдруг Дана завела разговор о его родителях – по сути, монолог, потому что у Штернберга, покуда он её слушал, ничего с языка не шло, кроме невнятных восклицаний. Штернберг даже не представлял, что его суровый отец и сдержанная мать могут вызвать у кого-то симпатию – с их почти равной способностью внезапно обдавать холодом, а отец ещё и отличался умением так точно, хлёстко, с оттяжкой ударить одним кратким словом, что потом долго кровила душа. Пока их небольшая семья жила в мюнхенском доме, купленном ещё дедом, все соседи считали супругов фон Штернберг людьми очень порядочными, но притом невозможными сухарями, чопорными и нелюдимыми. Прислуга у них никогда надолго не задерживалась – стоило придирчивой матери или грозному отцу несколько раз выбранить служанку за какую-нибудь мелочь, как та предпочитала взять расчёт. Даже с собственными детьми они не ладили.

Дана же говорила о его родителях с трогательной теплотой. Рассказывала, как баронесса приняла её на работу горничной безо всяких рекомендаций. Как барон обнаружил, что она интересуется фотографиями семьи, и как пришлось открыть ему свою историю. Как она подружилась с Эммочкой. Как барон учил её стрелять, а баронесса поддерживала, когда почти не осталось надежды. И как она обменяла себя, со своими навыками сенситива, на лекарство от припадков эпилепсии. Для барона. Для его отца.

– Они у тебя хорошие, – заключила Дана. – Я своих родителей почти не помню, даже не знаю, что с ними стало. Ты счастливый. – Последние слова были произнесены с нежностью.

Штернберг в смущении так и не нашёлся, что ответить.

Длинный рассказ Даны сделал незаметным остаток пути – впереди показались огни окраинных домов Фишхаузена.

У первого же патруля Штернберг выяснил, где тут гостиница. Та оказалась битком набита – вот тут-то Штернбергу и пригодился его мундир с петлицами подполковника СС, не говоря уж об отточенной за несколько лет властности. Хозяин гостиницы, впечатлённый не столько его угрозами – этим добром кидались все, кто имел звание выше рядового, – сколько его манерами (а вёл он себя так, будто ему загодя должны были подготовить номер люкс), – распорядился выделить комнату. Комнаты, правда, не нашлось – только половина, отгороженная парой платяных шкафов, у окна, на втором этаже. Но там было относительно тепло, горела лампа в жёлтом плафоне, на кровати лежали стёганые одеяла, и главное, у хозяина можно было купить кое-какой еды. Соседями оказались пожилой майор со своим безусым ординарцем. Майор неприветливо воззрился на Дану, скользнувшую следом за Штернбергом. Чуть погодя майор позвал Штернберга в коридор, где тоже стояли кровати, и отрывисто произнёс:

– Прошу вас уважить мою просьбу. Понимаю, дело молодое. Но обойдитесь без непотребств. У меня очень чуткий сон!

Штернберг едва задавил ухмылку. И тут же с отвращением подумал: наверняка от храпа этого майора стены трясутся, как от русской канонады.