Алтарь времени

В порту толпа кипела: глухой гомон прорывался то зовом, то плачем, то окриками полицейских. Штернберг едва удерживал себя от того, чтобы не обратиться в бегство – его едва не сбил с ног первый порыв чёрного ветра, для прочих неслышимого и неощутимого. Буря чужого страха оглушала, шторм всеобщего отчаяния едва не размётывал его существо в клочья. Многие люди провели в порту не то что несколько часов – несколько суток, в полной неизвестности, между двумя пропастями – ужасом наступления советских войск (пропаганда сделала своё дело) и опасностью плавания на переполненном судне под вражеским огнём. Часть беженцев отваживалась идти дальше: люди переправлялись на паромах через пролив Зее-Тиф на косу Фрише Нерунг и дальше шли по узкой дороге через песчаные дюны в надежде попасть в большой порт Данцига, нередко под обстрелом с советских кораблей. Но многие всё же оставались ждать эвакуации в порту Пиллау. По толпе прокатывалась паника. Иглилась чужая боль – от вокзала к госпитальному судну протянулась вереница повозок с ранеными солдатами; раненые лежали и на земле у стен пакгауза. Многие беженцы кого-то потеряли в пути или прямо здесь, в толпе; дети звали матерей, матери – детей. Легкораненые солдаты и полицейские собирали у ворот пакгаузов потерявшихся детей, расспрашивали и начинали выкрикивать их имена в громкоговорители. Другие солдаты не считали зазорным грабить гражданских – отнимали багаж и срывали драгоценности с женщин, невзирая на вездесущие полицейские патрули. Тянуло запахом еды – её готовили в больших котлах тут же, в пакгаузах. Люди старались протиснуться как можно ближе к причалам – потому что не существовало никаких списков, никакой очерёдности, на судно могли попасть лишь те, кто волей случая или благодаря силе кулаков окажется ближе к трапу. Поодаль, на возвышении, виднелся высокий крест из тёмного металла, напоминавший вонзённый в землю огромный меч; возле него собрались искать утешения те, кто ещё во что-то верил. Ветер доносил надорванный голос капеллана.

«Это ли не конец времён? – мелькнуло в сознании. – Судный день, крушение Атлантиды».

Через толпу Штернберг смог пройти лишь потому, что люди уступали дорогу, видя его мундир. Толпа тут же плотно смыкалась за ним, несколько раз едва не отрезав от него Дану, как ножницами, – он выдёргивал девушку из-за чьих-то плеч, всякий раз боясь вывихнуть ей руку.

– Держись рядом! Держись за меня!

У первого же полицейского он постарался выяснить, когда прибудет судно.

– Это не ведомо даже Богу! – ответил тот, просияв полусумасшедшей улыбкой. – Забудьте о расписании! Может, через час, может, через сутки, может, никогда!

– А если по существу? – навис над ним Штернберг.

– Теперь суда чаще всего причаливают после захода солнца. – Полицейский несколько пришёл в себя. – Выход из гавани обстреливают русские. Если Небо над вами сжалится, судно будет к вечеру. У вас ведь есть разрешение на эвакуацию? – Он скользнул взглядом по петлицам Штернберга. – И попасть на борт будет непросто, сами видите. Как бы там ни было, убедительно прошу вас воздержаться от применения оружия. Кругом женщины и дети!

– Благодарю. Я не буду угрожать оружием.

Штернберг сильно сомневался, что сумеет сдержать обещание. Он хорошо себе представлял, какой ад тут начнётся, когда в гавань войдёт транспорт.

Дана задрала голову, чтобы поглядеть ему в лицо; она стояла вплотную, вцепившись в его поясной ремень, а он прикрыл её свободной рукой от толчеи вокруг.

– Альрих… Я раньше думала – верила, – что абсолютно все русские гораздо лучше немцев. – Штернберг едва расслышал её в гомоне толпы. – Справедливее. Милосерднее. А они… оказались такие разные. Я видела в Метгетене. Мне почему-то было так плохо, когда я это поняла. Почему так…

– Немцы тоже бывают разные, – мягко напомнил Штернберг.

– Ну… – смешалась Дана, – понимаешь, вот ты вроде как больше и не немец для меня. А русские – они очень-очень разные. Но всё равно…

– Обыкновенно нам важно ощущать себя частью чего-то значительного. Чего-то такого, что многажды умножает наше «я», пусть лишь в нашем собственном воображении. Народ, нация… – Штернберг прикрыл глаза, тяжело вздохнул. – Эфемерное чувство, будто мы не одиноки, не сами по себе. Отсюда горечь… Но что-то в этой принадлежности есть истинное. Я теперь и сам не знаю что. Знаю лишь одно: боль за свой народ – и стыд тоже – они отнюдь не воображаемы.

– Но мы-то ведь больше не одиноки, – чуть улыбнулась Дана. Штернберг лишь улыбнулся в ответ.

– А что мы теперь будем делать? – спросила Дана чуть погодя.

Штернберг с высоты своего роста осмотрел море людей – от края набережной до пакгаузов – словно отражение многотысячных шествий, что ещё несколько лет тому назад сотрясали главные улицы и площади немецких городов. Тёмное отражение в кривом зеркале горести.

– Подождём вечера. Быть может, сегодня будет рейс.

– А если нет?

– Будет, поверь мне.