Алтарь времени

– Не важно… – Штернберг целовал ластившуюся к нему руку, а та то и дело ускользала, щекотала ухо или зарывалась в волосы. Голос чтеца за перегородкой слился в невнятное гудение. Полумрак неумолимо стирал границы приличий, и подкралось желание настойчиво пригласить эту ласковую лапку, эти ловкие пальчики погулять вон там, пониже, и отдать должное воздвигшемуся идолу, стеснённому одеждой и молчаливо требующему приношений.

– Прости меня, – совсем тихо прибавила Дана.

– Помилуй, за что? – Окунаясь то в жар, то в холод, Штернберг взял её руку за тонкое запястье, припечатал к своей груди, вздымавшейся всё выше и чаще, и медленно повёл по напряжённому животу. Жаль, не расстегнул рубашку.

– За то, что перестала верить, – серьёзно произнесла Дана. – Не дождалась тебя там, в Динкельсбюле. И не выбросила морион.

– О чём ты… даже говорить не стоит… мне так… так хорошо сейчас, ты лишь скажи: что сделать, душа моя, чтобы тебе было ещё лучше, чем мне?.. Да брось, забудь, не вини себя, тебя увезли оттуда насильно…

– Нет, Альрих, я сама тогда захотела уехать. Согласилась на предложение Шрамма.

– Так он же шантажировал тебя, негодяй… поделом ему… давай не будем о нём, я сейчас хочу только о тебе думать. – В поисках её губ он ткнулся носом в горячее ухо, в висок. – Я лишь тобой жил все эти месяцы, лишь благодаря тебе…

– Я согласилась уехать из-за того, что увидела в кристалле, – почти беззвучно сказала Дана и мягко, но решительно выдернула свою ладонь, лежавшую уже у него на поясе. Повернулась спиной, натянула одеяло на голову и закуталась плотнее.

Штернберга будто холодной водой окатили, осталась только боль в паху.

– Чем я тебя обидел? Прошу, скажи – чем?

Дана молчала.

– В чем я провинился? Ты ведь знаешь, я привык слышать людей – а твоих мыслей совсем не слышу. Мне порой так трудно тебя понять… Давай договоримся: словами можно выразить почти всё, и нам с тобой нужно научиться это делать. Давай попробуем, я уверен, у нас отлично получится…

– Не сейчас, – сдавленно прошептала Дана. – Может, это просто-напросто моя глупость. Я пока не решила. Я боюсь показаться полной дурой.

– Послушай, душа моя… Никогда ничего не бойся. Люди говорят одно, думают другое, а желают так и вовсе не первое и не второе, зачастую самим им неведомое третье… Это как болезнь. Как гнойные коросты на человеческой сути. Почти от всех кругом нестерпимо воняет ложью. Я так от этого устал. Говори со мной. Просто – говори. Хорошо? Не утаивай ничего никогда. Я ведь люблю тебя.

Молчание.

– Что такого ты увидела в кристалле? Морфий? Да, я ещё не говорил тебе… Но я не морфинист больше, клянусь, я избавился от тяги к зелью.

Дана лишь вздохнула. Штернберг обнял её со спины, крепко прижал к себе. Да, это будет непростое счастье, подумалось ему. Слишком различно их прошлое, и слишком сильно они оба изранены внутри – ран на их душах куда больше, чем шрамов на их телах. Им предстоит многому научиться друг у друга.

Только для начала надо хотя бы выбраться с окружённого полуострова…

Фишхаузен – Пиллау (Восточная Пруссия)

17–18 марта 1945 года

В пригороде Пиллау дорога заканчивалась плотным затором из повозок и редких автомобилей. Люди бросали транспорт, большую часть багажа и шли к порту пешком. По обочинам громоздились опрокинутые телеги, бродили лошади, оставленные на произвол судьбы; тут же ходили добытчики конины, которые забивали брошенных лошадей на мясо. Вездесущие меловые надписи-лозунги на стенах. Изрядно потрёпанный в боях фольксштурм в трофейном, французском почему-то, обмундировании.

Дорога, идущая вдоль железнодорожных путей, по которым давно не ходили составы, обернулась улицей, ведущей в сторону порта. Толпа становилась плотнее. Штернберг крепче сжал руку Даны:

– Что бы ни происходило – держись за меня.

Дана коротко кивнула. Предупреждение, в сущности, было излишним. Рано утром они вышли из Фишхаузена и прошли до Пиллау около десяти километров, и всё время пути она держала его за руку, словно боясь потеряться.