Алтарь времени

Непременно будет, мысленно повторил Штернберг. Если в его власти выстраивать цепь совпадений, если в его руках поводья Времени, своим бегом подгоняющего обстоятельства, если в его силах осознанно выдерживать вес действительности со всеми её отнюдь не случайными причинами и следствиями (счастье других в том, что они, обладая той или иной толикой этой власти, просто не осознают её) – то пусть, пусть его мысль призовёт сейчас судно в эту гавань. Пусть!

Нахмурившись, он прикрыл глаза. Никак не мог сосредоточиться из-за страха и отчаяния тысяч людей вокруг. Их ужас был много сильнее его воли…

Некоторые забывались тяжёлым сном прямо на причале, сидя на чемоданах; матери, проснувшись, не могли найти детей – младенцев крали солдаты-дезертиры, чтобы предъявить их в качестве пропуска на борт; где-то стало плохо старику, где-то родственники потеряли друг друга в толпе; у кого-то стащили ценности из багажа. С моря дул промозглый ветер, сизые лохмотья туч, казалось, задевали невысокий пиллауский маяк. Вновь зарядил дождь. Откуда-то с юга доносились уже привычные басовитые раскаты артиллерийских орудий, от которых едва заметно вздрагивала земля. Хорошо хоть погода была нелётной – Штернберг слышал, что в Пиллау нередко наведываются советские бомбардировщики. Время, казалось, увязло в зыбучих песках всеобщего ожидания, да и часы Штернберга по-прежнему стояли – забыл завести. Он накрыл Дану полой расстёгнутой шинели и прижал к себе. Из-под чёрного суконного крыла она иногда взглядывала на него, ростом едва ему по грудь – даже теперь он не переставал изумляться её миниатюрности и загадочному, порой мучившему его молчанию; среди сотен, тысяч кругом она была единственным человеком, которого он не слышал. Поймал её взгляд и спросил:

– О чём ты думаешь сейчас?

– О тебе. О милосердии. О разном… О том, что мне наконец-то не страшно.

– Чем я вчера тебя обидел?

– Ничем. Я тут подумала… Это всё прошлое, оно ведь неважно. Наверное, неважно…

– Да о чём же ты?

Дана лишь помотала головой.

Стена людей вокруг становилась плотнее. Поначалу Штернберг был уверен: до прибытия судна ничто не заставит его сдвинуться с выгодного места поблизости от причалов, но под ветром и дождём они с Даной настолько закоченели, что идея пробраться к раскрытым воротам ближайшего пакгауза уже не показалась такой бессмысленной, как прежде. Они долго пробирались сквозь толпу. Вдоль стен пакгауза были сооружены брезентовые навесы, там, прямо на земле, женщины спали, рожали, кормили грудных детей. В полутёмном душном помещении, под ругань и клокочущий кашель, раздавали водянистую, с подозрительным запахом, похлёбку. Ею Штернберг побрезговал, хотя, в своём мундире, вполне мог бы получить порцию без очереди, если б пожелал. У другого котла он взял горячую жестянку с эрзац-кофе и тут же за баснословные деньги купил хлеб в тряпице, изрядную краюху отдал Дане, остальное положил в чемодан. Дана разломила кусок хлеба и протянула половину ему:

– Ешь.

– Я не хочу.

– Неправда. Бери, а то я не буду есть.

Штернбергу ничего не осталось, кроме как взять свою долю. Он смотрел, как сосредоточенно Дана щиплет хлеб и отпивает из жестянки, и думал о том, что для неё, должно быть, еда навсегда останется чем-то глубоко священным, и этого благоговейного отношения к куску хлеба не постичь до конца даже ему, с его далеко не сытым детством.

Время шло. День перевалил за половину и медленно перетекал в вечер. Если вопрос с едой ещё как-то можно было решить, то куда сложнее дела обстояли с другой проблемой физиологического характера. Все закоулки в порту были загажены. Люди, потеряв всякий стыд, нередко справляли нужду там же, где стояли, и окружающим не было до того никакого дела. И тем не менее – вездесущие усталые женщины, разновозрастные девчонки – Штернберг и под дулом пистолета не сумел бы заставить себя, подобно последнему хаму, расстегнуть перед ними штаны. То же обострённое чувство собственного достоинства отличало и Дану, невзирая на её три года концлагеря. В поисках места, где можно было бы справить нужду хотя бы не у всех на глазах, они ушли за маяк, и там, у глухой ниши между кирпичными корпусами портовых складов, Штернберг остался ждать девушку – она даже рассердилась, когда он сказал было, что ни на секунду не выпустит её из виду. Пока ждал, внёс свой скромный вклад в общее дело размывания окрестных построек.

Когда возвращались к набережной, их нагнал полицейский и прицепился к Штернбергу:

– Вы что себе позволяете? Вы видели, что там написано?

– Где написано?

– На стене! Там написано – «фюрер»!

– На какой ещё…

Штернберг припомнил, что вся стена перед ним была испещрена надписями – меловыми или белой масляной краской. На уровне глаз красовалось метровой высоты напоминание: «Победа или Сибирь». Ниже, над самой землёй, втиснулся лозунг «Германия, народ, фюрер!».

– Там написано «фюрер»! Как вы смеете? Стена с именем фюрера – не отхожее место! Ваш поступок – демонстрация неуважения к вождю нации!

– Вы действительно идиот или только прикидываетесь? – сквозь зубы поинтересовался Штернберг.