Алтарь времени

– Даже не знаю, душа моя. Может быть, – отозвался Штернберг. Он говорил хриплым шёпотом: рядом вповалку спали под вонючими драными одеялами дети и их измождённые матери, то и дело кто-нибудь вздрагивал и постанывал в тяжёлом забытьи. – Наверное, плохо. Хотя рядом с тобой мне, невзирая ни на что, хорошо… А плохо мне уже давно. Своего рода инвалидность, мне даже порою кажется, что я привык. Но нет. Человек не должен убивать то, что он любит. Тем самым человек убивает и самого себя. Пусть лишь наполовину. Быть наполовину мертвецом, каждый день чувствовать трупный яд в крови – но я не мог, не мог поступить иначе. Ради тебя, потому что… Потому что человек не может убивать тех, кого любит.

Дана покачала головой:

– Я пытаюсь понять, Альрих. Но не понимаю. Ты меня спас. Ещё тогда, когда забрал из «кацет».

– Тогда я вполне мог уехать раньше, и ты бы осталась в концлагере. Я был бы повинен в твоей гибели, причастен к ней – уже потому, что не остановил всё это.

– Тогда ты бы просто ничего не знал обо мне…

– Я всегда вижу твоего двойника, оставшегося в лагере, понимаешь? Множество твоих двойников, сотни, тысячи. Я не мог оставить их там, откуда забрал тебя. Не мог… Но в то же время… разве все эти люди, – он повёл рукой над спящими, – не мои собственные двойники? Их боль – это моя боль. И я рад лишь тому, что эта боль… не твоя.

Дана опустила голову, помолчала. Вновь подняла чуть блеснувшие во тьме глаза:

– Да… да, теперь я, кажется, поняла…

И тут Штернберг, разбитый усталостью, ошалевший от холода, пьяный от расслабленности краткой передышки в тени призрака угрозы, выложил ей всё то, что, как он долгое время полагал, Дана узнает лишь из его дневника, когда прочтёт. Но про дневник Штернберг в эти мгновения забыл. Сбиваясь с одного на другое, он говорил про свои исследования, про Зонненштайн, про время, которое мог бы подарить Германии для победы, но в последний миг отступил – более того, уничтожил всё, над чем так долго работал. Потом говорил про тюрьму, про своё освобождение, про морфий. На морфии он умолк – пересохло горло, а на губах будто бы наросла горькая короста морской соли.

Посреди темноты лицо напротив полнилось лунно-тусклым сиянием, а в больших и, казалось, сплошь чёрных глазах мерцали далёкие-предалёкие созвездия. Напряжённо вглядываясь в них, Штернберг невольно искал избавления от вереницы непрошеных мыслей, ведомых набирающим силу страхом. Ему навязчиво чудилось: ещё мгновение – и плеск волн заглушит грохот корабельных орудий, и взрывы, и крики.

– Я не могу больше. – Одеревеневший язык едва поворачивался во рту. – Мне кажется, нас с минуты на минуту атакуют. Или мы наткнёмся на мину.

– Альрих, тут нет никаких мин, – спокойно и ласково сказала Дана.

Штернберг, помня о том, с какой неизбежной точностью его мысли направляют обстоятельства, тряхнул головой, сжал зубы, запредельным усилием пытаясь очистить сознание, но его фантазии-страхи были неуязвимы, как сумасшествие. Они скакали и кривлялись, истинное сонмище бесов, терзали его, настойчиво призывали в реальность всё то, чего он как раз не хотел, то, отчего заранее ужасался…

Дана задумчиво склонила голову набок. Осторожно сняла с него очки. Штернберг ощутил прикосновение маленькой тёплой ладони к своей небритой щеке, а с другой стороны, виском, – холод металлической оправы – Дана аккуратно держала очки за дужки. И медленно поцеловала его. Штернберг закрыл глаза. Именно в этот самый миг все его демоны-мысли исчезли. Невозможно было ни о чём думать, сначала благоговейно припадая к этим доверчиво раскрытым губам, будто к целебному источнику, затем притираясь, переходя от робости к напору, почти к грубости. Всё, что он делал сейчас, долго, увлечённо – тёрся ли губами, водил ли языком у неё во рту, кусался ли, наконец, – Дана принимала с покорной готовностью, будто зная, как спасительна для него сейчас космическая немота в собственном сознании, бархатная тишь межзвёздных пространств. Штернберг не чувствовал больше ни холода, ни боли, не ощущал времени. А небольшое судно со множество людей на борту тихо шло сквозь ночь, и море вокруг было пусто, как в первый день мира – или в его последний день.