Алтарь времени

Она держала его за руку, крепко держала – и пока они пробирались через животную сутолоку вокзала, и пока ждали поезда – поезда нынче ходили поперёк расписания или не ходили вообще. Когда над городом проходили бомбардировщики, Штернберг не стал искать бомбоубежище, лишь прижал Дану к себе и представил, что они исключены из времени, где с неба сыпятся бомбы. Железнодорожные пути остались целы, но поезд, долго простояв на полуразрушенном вокзале, отправился лишь на следующее утро. Пассажирский состав едва тащился, часто и подолгу останавливался, не то пропуская какие-то другие составы, не то потому, что впереди ремонтировали повреждённые пути. Наконец на каком-то полустанке проводник объявил, что дальше железнодорожное полотно разрушено, и когда восстановят, неизвестно. Штернберг с Даной сошли возле небольшой деревни на полпути между Гамбургом и Лейпцигом и смешались с толпами на дороге – все куда-то шли, всю страну обуяло помешательство на беспрерывном движении, которое больше всего напоминало то, как иные пациенты психиатрической лечебницы кружатся на месте, заворожённые беспрерывным и бессмысленным мельканием перед глазами. Дана держала его за руку, и лишь это прикосновение (Штернберг осознавал как никогда отчётливо) уберегало его от личного, давно и исподволь подбиравшегося сумасшествия. Когда они останавливались отдыхать, Дана становилась на колени рядом с ним, потерянно сидевшим на свежеоттаявшей влажной земле, остановившимся взглядом следящим за толпами беженцев, и гладила его по вискам, смотрела ему в глаза. Иногда рассказывала что-нибудь про его родителей, которых за три месяца, проведённых в Вальденбурге, научилась понимать, кажется, лучше, чем он сам, с рождения слышавший их мысли. Во время одной из таких остановок Штернберг рассказал Дане про ничто, которое однажды уже едва не поглотило его разум. «Его нет, пока ты о нём не думаешь, – прошептала Дана. – А ты о нём не думаешь». И поцеловала его, как тогда, на палубе траулера.

Чуть позже Штернбергу удалось договориться с высокопоставленным офицером, который ехал в Тюрингию на автомобиле с личным шофёром. Дану Штернберг представил как свою невесту (та быстро вскинула на него глаза). Так они добрались до Эрфурта.

Дальше пришлось идти пешком.

Между Эрфуртом и Оберхофом

21–23 марта 1945 года

Грунтовая дорога тянулась через зябкие перелески и чёрные размокшие поля. Дали тонули в мороси – будто в серой мгле ничто

, виденного Штернбергом в абстинентных видениях, и он старался смотреть не вперёд, а себе под ноги. Одежда напиталась стылой влагой. Штернберг то и дело поглядывал на Дану – она не жаловалась, но нижняя губа у неё дрожала, а рука, сжимавшая его пальцы, была совсем холодной. Штернберг решил попытать счастья и постучаться в какой-нибудь из домов деревни, что попалась навстречу, и был вполне уверен в удаче, зная, как его пожелания формируют реальность – тем удивительнее было, что в приюте им везде отказали. Однако когда они из последних сил поднялись в гору и миновали густую рощу (Дана уже спотыкалась от усталости), то вышли к пустующему особняку. Строение не получалось назвать заброшенным, дом выглядел так, словно жители покинули его совсем недавно; возможно, хозяева бежали за границу от надвигающейся войны. Вездесущие беженцы до этого особняка ещё не добрались, и два обширных этажа, сквозисто-сумеречные дебри разросшегося сада, колодец во дворе – всё было в их с Даной распоряжении, – и как никогда полезным оказалось умение открывать замки силой мысли. Пожелание Штернберга воплотилось даже лучшим образом, нежели он смел вообразить.

После скудного обеда – немного хлеба, немного сыра, купленных ещё в Киле, консервы, найденные на кухне, – Штернберг развёл огонь в печи и натаскал воды из колодца. Водопровод в особняке не действовал, зато наличествовала большая старинная ванна на высоких гнутых ногах.

Они с Даной обошли весь дом – от подвала до чердака. Каждый миг умиротворённого спокойствия, каждое слово, каждое соприкосновение рук, каждую улыбку, относящуюся к каким-то его дурацким замечаниям о бывших хозяевах особняка, – Штернберг словно набирал про запас, упивался этими минутами так, как пытается напиться впрок путник перед переходом через пустыню. И страшился признаться даже самому себе, что всё это ненадолго. Между тем ему порой казалось, что они с Даной и не расставались на несколько бесконечных месяцев, и вообще будто бы знают друг друга уже давно, несколько лет, – как если бы не было войны, и он ещё студентом однажды познакомился бы где-нибудь в мюнхенском кафе с очаровательной дочкой русских эмигрантов. Он всю свою прежнюю жизнь прожил с ощущением, что наблюдает за людьми со стороны: видя почти всех насквозь и категорически не желая с кем-либо сходиться, заполнять кристальную ясность рассудка тёплой мутью дружеских или любовных отношений. Самым поразительным в Дане была та же невовлечённость, что и у него, и насколько же лучше оказалось идти по узкой тропе над всеобщей широкой дорогой не в одиночку, а вдвоём.