Алтарь времени

Миниатюрная девушка-статуэтка, девушка-игрушка, она так и провоцировала мужскую грубость. Когда Штернберг осознал, что на некоем неконтролируемом уровне сознания его это сильно заводит, то почти испугался. Он боялся сделать ей больно, боялся даже просто вызвать неприятие. Боялся и того, что она будет зажиматься сейчас, будет испытывать пред ним страх, тем более что вела она себя всё менее уверенно, почти робко – такой контраст с недавней смелостью. Штернберг не знал, что делают в таких случаях. Его заочный опыт чтеца мыслей в какой-то миг полностью показал свою несостоятельность. Но чуть погодя, нависнув над ней, пока только лишь с тем, чтобы дать ей привыкнуть к мысли, что чужое большое тело не придавит её своим весом и вообще не несёт угрозы, Штернберг понял, что она будет покладистой, если он будет продвигаться вперёд осторожно, постепенно смещая границы дозволенного, – ведь она доверяет ему. Скованная повадка Даны оказалась не столько страхом перед неизведанным, сколько окончательным смущением от того, что она так безоглядно вступила в игру, правила которой ей плохо известны. Нестерпимо было ждать – но Штернбергу хотелось, чтобы Дана подошла к тому же краю, на котором едва балансировал он, хотелось, чтобы они вместе падали в жаркую пропасть. Губы, пальцы – его сольная партия в беззвучной симфонии. Раздразнить, раззадорить. Так, чтобы она наконец сама непринуждённо подалась ему навстречу.

Его рука, пытливо исследующая самый экватор, жаркие влажные тропики, тесные сокровенные закоулки, вдруг оказалась накрыта её рукой. Она задержала его руку, напряглась до дрожи, прерывисто выдохнула.

– Теперь я поняла, что ты тогда почувствовал, – прошептала с обессиленной улыбкой.

– И как?

– Здорово. – Дана вновь оживилась, теперь уже как-то совсем по-свойски, без прежней скованности и опаски. Теперь он лежал рядом с ней, опираясь на локоть, и уже её рука пустилась в путешествие, подобралась к подножию, осенила прикосновением самое средоточие его телесности.

– Какая всё-таки странная штука…

– Это комплимент твоей красоте, в переводе с языка тела.

– Увесистый комплимент.

– Означает примерно следующее: ты дьявольски соблазнительна. – Ещё с полминуты Штернберг, тихо шипя и закатывая глаза, терпел процесс тесного знакомства, потом осторожно убрал руку Даны. – П-подожди, не спеши… Ты так вручную разрядишь.

– Ладно. – Она с улыбкой забросила руки за голову.

– Как сказать по-русски «я очень тебя люблю»?

Дана сказала. Он повторил. Она, заливисто смеясь, поправила. Штернберг повторил снова, любуясь ею: она смеялась на редкость заразительно.

– Альрих, очень. Очень тебя люблю.

– Otschenn tje-bja lüblju.

– Я тебя тоже. Ну ничего, у нас теперь полно времени, научишься. Скажи-ка ещё раз, мне и так страшно нравится…

«Полно времени»? Мысль о том, как изменчиво всё за пределами этой комнаты и как мало на самом деле у них времени, на мгновение омрачила его торжество и тут же исчезла. Штернберг старательно выговорил чужие неподвластные слова прямо в её улыбающиеся губы. Скользнул ладонью по шелковистой изнанке бедра и ощутил нечто новое: расслабленную покорность. Она вдруг стала водой под его руками, ни одно его движение не встречало сопротивления. И вот тут Штернберг с некой новой дрожью телесного торжества понял – теперь ему дозволено всё.

Он приподнялся, прилаживаясь, лаская и помогая рукой. Рука мелко дрожала. Первая попытка – мимо. Нашёл не сразу. Вновь склонился, губами всё ещё чувствуя её улыбку. Заветная преграда – для него. В целом мире лишь для него. Пока он в каком-то ошалелом смущении раздумывал, как эту нежную преграду уместнее будет сокрушить, его тело вдруг сделало всё само, плавно и с силой подавшись вперёд.

– Ой, – тихо произнесла Дана с бесконечным удивлением.

Штернберг не понимал, каким чудом уместился. Так мала, так хрупка по сравнению с ним; хитрый фокус природы… Не ожидал лёгкой боли в первое мгновение. Чуть погодя он удивился, что ещё, оказывается, возможно о чём-то думать, в то время как всего его комкало и сминало наслаждение столь свирепое, столь яростное, что оно, верно, и не предназначалось для человеческого существа. Он старался не корчить рожи. Вдруг в смущении понял, что у него изо рта свисает нить слюны, точно у зверя. А его телу, ставшему много умнее и сильнее сознания, не было до того никакого дела – оно искало и нашло ритм прибоя.