Алтарь времени

Близко-близко, лицом к лицу. Дана, уносимая течением глубокой реки своих ощущений, была сновидчески красива. Тонко теплился румянец, трепетали опущенные ресницы. Она то тонула в происходящем – казалось, почти на грани беспамятства, с запрокинутой головой, со сладким блеском слюны на зубах, чуть прикусывающих припухшую нижнюю губу на выдохе с оттенком стона, – то выныривала, подхватывая его ритм. И тогда начинала искать взглядом его взгляд – и это, он вдруг понял, его смущало. Даже сейчас, посреди раскалённого потока, он как-то умудрялся думать о своём косоглазии и о том, как оно глупо и неуместно во всём этом восхитительном первобытном танце: маленькие твёрдые соски тихонько клюют и щекочут его грудь, когда он почти ложится на неё, маленькие руки гладят и царапают его спину, а ниже влажно ластится тугой жаркий шёлк, и с таким невероятным трудом удаётся пока балансировать на самом краю в самом центре вселенной. Он отворачивал лицо, утыкался в подушку, в короткие русые волосы, пытался уловить знакомый запах гари, но повсюду была лишь плотская свежесть, цветочный аромат, сладкий девичий пот. Приостановился, чтобы немного перетерпеть, переставить онемевший локоть, поцеловать в ухо – уже чувствуя её готовность к содроганиям по тому, как она слегка елозила под ним, сжимая бёдра – в её движениях он ощущал настойчивое эхо своих раскачиваний. Вдруг она схватила его за волосы и повернула лицом к себе.

– Альрих, – на срывающемся дыхании едва выговорила она губами, непослушными от невиданной изумлённой улыбки. – Не надо… Смотри. Хочу видеть. Тебя.

Забыв о своём смущении, он смотрел: в её глазах сияло обнажённое ликующее счастье, изумрудное сияние, принимающее его полностью, безусловно и без остатка.

Не отводя взгляда, он принялся вновь искать ритм прибоя.

– Альрих… не бойся…

И он окончательно отпустил вожжи. Позволил своему телу думать за себя, действовать за себя, поймал ослепительный взгляд, поймал губами вскрик – происходило уже что-то за пределами разума – он ещё мельком подумал, не развалится ли под ними сухо потрескивающее ветхое ложе. Что-то коснулось сознания. Что-то, напоминающее чтение мыслей – но тоньше, чище, – и вдруг он мимолётно увидел… самого себя: глаза прикрыты, выражение лица молитвенное, а уши горят, как у шкодливого гимназиста, пойманного на проказах.

Его память будто обрела второе дно: внезапно припомнилось множество такого, чего ему никогда не доводилось пережить. Долгие годы, которые ему не принадлежали. Незнакомые люди, чужие города, чешская, кажется, речь, перроны с толпами людей, колючая проволока, полутёмные бараки, вспышки ненависти, буря отчаяния… Открывается железная дверь. Входит узколицый человек в мундире, садится напротив за стол для допросов. Необыкновенно лестный образ, эдакий рафинированный аристократ, существо из иного мира… Он сам.

Он – в безбрежном океане чужого сознания, изумрудном, просвеченном солнцем ровно до той поры, пока хватает силы небесного света, а дальше темнеют потаённые глубины, где ходят неведомые тени, о сути которых ещё только предстоит узнать, но как же ласковы тихие волны, как тепла у поверхности вода, охватившая его с ненавязчивой властностью стихии. Пронзительное небо чужой надежды. Сознание Даны – так вот оно какое. В какие-то доли мгновения оно целиком принадлежало ему – как и его сознание целиком принадлежало ей.

Нет, не взаимообладание; взаимослияние и взаимопознание – настолько полное, что даже странно, как можно не потерять себя. Остаться собой – и стать ещё кем-то. Стать единым целым. Об этом он успел подумать перед тем, как, почти теряя сознание, давя собственный стон, услышал её самозабвенный крик.

* * *

Время почти остановилось.

Солнце давно скрылось за дальними лесистыми горами; голое, незадёрнутое окно налилось той благородного оттенка синевой, какая нередка для росписи старинных чайных сервизов. Именно из таких чашек, глубокой полуночно-летней синевы, с позолоченным ободком, с изображением скрещенных мечей – эмблемой мейсенской фарфоровой мануфактуры – пили при свете свечей чай, что нашёлся на кухне в железной банке. А сервиз Штернберг нашёл в тайнике. Дом принадлежал каким-то богатым промышленникам, в спешке бежавшим. За оставленные чашки Штернберг был им весьма признателен.