Алтарь времени

Тут Штернберга окликнули. Офицер обернулся, лицо его мгновенно прояснилось. На пороге дома стояла девушка – его девушка, фройляйн Дана. Когда Хайнц увидел её в первый раз, вчера, ему подумалось, что вот это маленькое, хмурое, криво и жалостно остриженное под мальчика глазастое существо в мешковатой одежде совершенно не подходит его командиру. Говорило создание очень мало, тихо, глуховатым голоском, со слабым акцентом неясного происхождения, но прямо-таки гипнотизировало почти неприятно глубоким, каким-то инопланетным взглядом – будто это существо свалилось откуда-то с Луны и до сих пор толком не пришло в себя. К тому же девушка оказалась угрюмой и не в меру пугливой. Хайнцу почему-то представлялось, что Дана, имя которой Штернберг когда-то повторял на все лады в абстинентном бреду, должна быть яркой, весёлой, самоуверенной красавицей вроде Элизы Адлер. Потом Хайнц смог как следует Дану разглядеть – она всегда была рядом со Штернбергом, – под мешковатым её пальто оказалось платье, облегающее на удивление женственную для такого замороженного создания фигуру, – и в конце концов пришёл к выводу, что у его командира отменный вкус. Фройляйн Дана оказалась из тех девушек, которых постоянно хочется рассматривать: такой особый род красоты, что раскрывается под взглядом постепенно, как цветок под утренним солнцем. При одном взгляде на эту инопланетянку на лице Штернберга появлялась невиданная мягкая улыбка – и такая же улыбка неузнаваемо меняла Дану. Когда они были вместе, то существовали будто отдельно от всего вокруг.

Хайнцу хотелось дожить до того дня, когда он сам так же полюбит кого-нибудь.

– Я сделаю всё, как вы просили, командир. Я приеду в Динкельсбюль, как только всё закончится. И буду очень рад встретить вас там. Или хотя бы узнать, что вы с семьёй уехали.

Штернберг кривовато улыбнулся, достал из чемодана автоматическую ручку и чёрную тетрадь, вырвал пару листков и принялся что-то писать, положив листки на перила балюстрады.

У Хайнца в горле стало тесно и колюче – будто там застрял зелёный, в твёрдых шипах, плод каштана. Страшно было оставаться один на один с бессмысленностью и неизвестностью. Страшно было вот так взять и оставить командира – того, кто задавал цели и смыслы. Хайнц был бы рад хоть всю жизнь проходить в подчинении у Штернберга – человека, который всегда знает, как, почему и что делать дальше. Но всю жизнь так не проведёшь…

Штернберг протянул Хайнцу листки вместе с многократно сложенной, изрядно обмахротившейся по углам картой. Пытливо посмотрел ему в глаза. Солнце высветило всю прозрачную глубину его твёрдого взгляда – ту сияющую прозрачность и твёрдость, какая бывает у драгоценного камня.

– Никогда ничего не бойся, – тихо произнёс Штернберг. – И помни: мы сами создаём будущее. Я. Ты. Каждый из нас.

Затем поднял чемодан и жестом пригласил Дану следовать за собой.

От машины навстречу им шагнул Купер, шофёр Штернберга. Хайнцу никогда не нравился этот здоровенный детина – ростом почти с командира, но не в пример более упитанный, лоснящийся, с сонной и в то же время строптивой физиономией. Вот и сейчас Купер, едва бросив взгляд на девушку, заявил:

– Я не возьму посторонних. Мы едем в Пренцлау, в ставку рейхсфюрера. Мне приказано доставить вас туда срочно.

– А вы, собственно, на какой должности состоите? Я что-то запамятовал, – вмиг оледеневшим голосом произнёс Штернберг.

– Я ваш шофёр, и…

– Вот и делайте то, что я вам приказываю. Девушка поедет со мной. А едем мы в Динкельсбюль.

– Должен сообщить, вам грозят очень серьёзные неприятности, оберштурмбаннфюрер, – пробурчал Купер. – И вы только усугубите положение, если поступите сейчас по-своему.

– Едем в Динкельсбюль, – повторил Штернберг, его рука легла на рукоять автомата.

Купер молча развёл ручищами – мол, предупредил, как умел, а дальше не моё дело – и открыл багажник, чтобы поставить туда офицерский чемодан.

Штернберг распахнул заднюю дверцу, поддержал под локоть девушку, пока та забиралась в салон автомобиля. Хайнц стоял на последней ступени крыльца и смотрел на них. Вот теперь-то уже не слишком позорно было признаться самому себе в том, что хочется плакать.

Хайнц с усилием сглотнул и опустил взгляд на вырванные из тетради листки, трепещущие у него в руке под тёплым ветром, будто живые – вот-вот обратятся в белых бабочек и улетят к крокусовым полянам.

– Хайнц!

Он поднял голову. Штернберг стоял у открытой дверцы и смотрел на него. Криво надетая фуражка, кривовато сидящие на носу очки, несколько перекошенная на его долговязой фигуре чёрная шинель.

– Мы ещё увидимся! Непременно! Будь я проклят, если мы не увидимся, ты меня слышишь?!

Хайнц ничего не сумел ответить, лишь мелко закивал, изобразив улыбку – наверняка очень жалкую.