Алтарь времени

Как совершенно не важно было и то, что он дождался шофёра, который привёл вооружённый эскорт для опасной поездки – эсэсовцев, охранявших администрацию «Шкоды», – потом в сопровождении охраны долго ехал через весь город, а затем, уже ночью, через лес, в самый тёмный предутренний час остановился в самой глуши и в тусклом свете прикрытых светомаскировочными щитками фар обратился к сопровождающим с небольшой речью – говорил, что освобождает их от всех дальнейших обязанностей, и посоветовал им вернуться домой, к семьям, затем оставил на дороге автомобиль, послал к чёрту попытавшегося остановить его шофёра, отправился в лес, в самые непролазные дебри, где сквозь многоярусные еловые ветви за ним отстранённо наблюдали изумительно яркие звёзды, привалился спиной к еловому стволу, подумал о Юте и детях, и там, в недрах выдыхавшего тьму ельника, в совершеннейшей тишине и черноте конца мира, застрелился.

Динкельсбюль

конец апреля 1945 года

Дана готовилась спокойно и обстоятельно. Целую неделю она обдумывала, каким образом отправится в путь. На кухне был нож для чистки овощей, его можно было наточить и воспользоваться им – но Дана совсем не была уверена, что справится. Она слышала, что это трудно и отнюдь не у всех получается. Ещё в доме были бельевые верёвки, но на них постоянно что-то сохло. Возле старых крепостных стен за городом были глубокие пруды, однако Дана точно знала, что её тело, привыкшее выживать, не позволит ей так просто захлебнуться, будет бороться за каждый вдох вопреки повелению разума. Да и страшно будет встретить на улицах солдат оккупационных войск – они уже забрали пришедшего в их дом Хайнца, ординарца Альриха, и, может статься, победителям что-то понадобится и от их семьи.

Нелегко оказалось выбрать подходящее время для её путешествия. Жизнь в доме продолжалась, скорее, по инерции – прислуги давно не было, и обыденные хлопоты небольшого семейства стали тем колесом, которое исправно крутилось, приводя в движение их время. И Дане делалось тошно при мысли о том, что день будет сменяться днём, неделя – неделей, месяц – месяцем, и пустое, страшное молчание, в первые несколько суток заледенившее этот дом так, что, казалось, даже половицы скрипели сдавленно, а позже порой отступающее под простыми, обиходными, сиюминутными словами, вроде тех, что произносят, когда готовят еду или зовут обедать, постепенно отойдёт на задний план и будет фоном всей дальнейшей жизни, которая кое-как, но будет идти своим чередом. Кто-то встретит старость, кто-то попрощается с детством. Так всегда бывает. Жизнь идёт дальше – для тех, у кого она есть. И семья Штернберг не станет исключением. Когда-нибудь настанет день, когда голоса здесь зазвучат громче и радостней…

Дана от всей души желала принявшей её семье преодолеть эти недели, месяцы, годы, после которых острое и близкое станет сглаженным и далёким, почти не ощутимым, болезненным лишь тогда, когда случайным словом заденешь тонкую струну памяти, запрятанную за занавесями прошедших лет.

Возможно, они все сумеют примириться с этим. Даже мать Альриха. Даже его племянница, которая до сих пор не поверила в случившееся. В детском восприятии этому, самому страшному, нет места, вернее, есть лишь вполовину, с неизбывной надеждой на ошибку, на чудо…

Вот только Дана не сумеет примириться никогда.

Ведь её собственная память теперь наполовину состоит из его памяти – памяти Альриха, которую должен пополнять каждый новый день, а этого не происходит, и его мёртвая, оборванная память отравляет её сознание, доводя едва ли не до сумасшествия. Её собственное тело – лишь половина тела без того, другого, уже с месяц как обратившегося в пепел.

Обычно людям самой природой не дозволено становиться чем-то настолько единым и неразъединимым. Потому что в противном случае остаётся либо всегда жить вместе – либо вместе умереть.

Какую чудовищную гримасу порой корчит жизнь. Это ей, Дане, предназначено было когда-то стать пеплом в концлагерной печи. А она существует – нельзя сказать «живёт», – в то время как Альрих…

Неделю назад почтальон принёс извещение о том, что Альрих фон Штернберг «отдал свою жизнь за отечество» 5 апреля 1945 года в Тюрингенском лесу.

И тогда Дана начала готовиться в дальний путь.

В день прихода почтальона для неё белой вспышкой ужаса завершился тот кошмар, что тянулся столько времени – когда она глядела в хрустальный шар, спрашивала об Альрихе и видела лишь нестерпимый свет – или столь же нестерпимую тьму. И ничего, ничего, кроме этого.

В тот день она закопала в саду кристалл для ясновидения. Похоронила его в холодной, с трудом выкопанной в неподатливой почве яме под самым большим и старым деревом. Погребла за то, что тот столь отчётливо, правдиво и безжалостно показывал ей всё это время бездны небытия, куда ушёл Альрих, а она ещё отказывалась верить и твердила про себя, превозмогая ужас, что это какая-то ошибка, что повинна её усталость, и ничего не отвечала на настойчивые вопросы баронессы, когда та спрашивала о сыне – спрашивала каждый день…