Алтарь времени

…Не выплыть. Поверхность реки сковал сине-голубой, смутно светящийся лёд, похожий на матовое стекло. Штернберг одной рукой пытается пробить ледяную корку, другой удерживает бесчувственное тело. Ничего не выходит. Ударяет по ледяному панцирю ногами и случайно разжимает руки, бестолково машет ими, пытаясь вновь поймать мальчишку, но тщетно. Да ему уже и не до того. На последнем дыхании лбом, кулаками, коленями он бьётся в крышку ледяного гроба. Глухой треск. Хрипя и откашливаясь, Штернберг выныривает из воды. С третьей или четвёртой попытки выкарабкивается на присыпанный колючим снегом лёд. Лежит ничком, ничего не понимая, ни о чём не думая. Наконец осторожно, опасаясь сделать лишнее движение и провалиться обратно под лёд, приподнимает голову.

Ему знакомо это место – ничуть не хуже, чем берега Изара.

Зонненштайн.

С одной стороны – зеркально-гладкая скала, что разрезает дряблую плоть туч, вернее, не туч даже, а некоего бесцветного тумана, сплошь затянувшего небо. С другой – чёрные, лоснящиеся от копоти мегалиты. Между ними – многоугольное ветхое сооружение из крошащегося бетона и обгоревшие, хрупкие остовы машин… Пустота, серая пустота до самого горизонта, хлёстко ударяющая по глазам, словно порыв ураганного ветра. Никогда ещё Штернберг не видел столько горизонта сразу. Он никогда не бывал ни в открытом море, ни в степи, ни в пустыне; леса и горы Баварии, создающие впечатление уютной замкнутости мира, – вот что он привык видеть вокруг себя. Но если открывшаяся перед ним картина что-то и напоминает, то уж точно не морской простор, а пустыню конца времён. Почему именно «конца времён», отчего ему в голову такое пришло?.. Внезапно Штернберг понимает отчего. Он не может объяснить, но чувствует. В этом мире времени нет. Оно давно остановилось. Божественная спираль Времени прекратила своё вращение. Ещё на исходе медленное время древних вещей, не помнящих своего рождения, – камней, этого берега, скал, реки. Но скоро остановится и оно, и тогда всё здесь неотвратимо, необратимо, навечно прекратит своё существование.

Но Штернбергу страшно даже не от этого. Он потерял кого-то – там, подо льдом, в чёрной глубине небытия. Нет, вовсе не мальчишку-гимназиста, которого отправил на верную смерть 7 июня 1935 года, в пятницу, ровно за месяц до своего пятнадцатилетия. Кого-то другого. Человека, без которого его личное время застыло на отметке вечной полночи, в вечной пралайе[13]. Может быть, Дану? Может быть, себя самого? Он выкашливает промёрзший пепел из лёгких, он больше не способен дышать…

Господи, что за бред! Разве можно столько пить?! До чего отвратительно пробуждение, как мерзок чахлый полуденный свет, голова чугунная и подушка – как камнями набита. И необходимость поднять себя с кровати – всё равно что поднять из могилы мертвеца. И неизбежно ожидающая работа, этот проклятый камень Сизифа, это ежедневное выворачивание себя наизнанку… Господи, сколько можно терпеть всё это

…

(Нет, гибели ребёнка на его совести всё-таки не было. Альрих выволок Лео на берег, неуклюже, непозволительно грубо (это он поймёт уже потом) – хрипло орущий, весь в акварельно-бледных разводах чужой крови, – и даже пытался делать что-то вроде искусственного дыхания и замотать своей рубашкой рану на голове приятеля, огромную в его искажённом ужасом восприятии, а вскоре на его вопли прибежали рабочие из авторемонтной мастерской неподалёку. Кто-то из взрослых понёс едва пришедшего в себя Лео на руках, чего тогда тоже ни в коем случае нельзя было делать, – надо было осторожно положить мальчишку на доску и так нести, но это Альрих осознает уже позже. У кого-то нашёлся автомобиль на ходу. От подробностей дальнейшего память милосердно Штернберга избавила. Он в одиночестве собирал свои и чужие вещи на берегу, в одиночестве шёл домой и помнил разве только, как форменные штаны из грубой шерстяной ткани, натянутые на голое тело (проклятые плавки остались где-то в водах Изара), натёрли ему всё, что только можно. Нашёл о чём вспоминать… Разумеется, он боялся, что придётся всё объяснять родителям Лео, – и боялся даже не их гнева, а того, что их боль и страх за единственного сына ошпарят его подобно кипятку. Какое впечатление злополучное происшествие произвело на его собственных родителей, он не помнил. Тем вечером Альрих сидел в своей комнате, не включая света, и ему было пусто и холодно. И голодно – кажется, его тогда оставили без ужина. А через пару дней Альрих навестил Лео в больнице. Плюнул на велосипед и на свои сбережения, накупил дорогих конфет, миндальных печений в жестяных коробках – он, как никто другой, знал, что Лео обожает сладости, он ведь всё про всех всегда знает…

«Я прыгнул, – первое, что сказал ему Лео, когда его увидел. – Я не трус, я прыгнул!»

Лицо мальчишки под толстой марлевой повязкой по самые брови было очень маленьким и жалким.

«Ты как вообще?» – с трудом выговорил Альрих.

«Ничего… Нормально вроде. Только голова немного ещё болит. И ноги не двигаются. Совсем… не двигаются…»