Алтарь времени

– Я не всех слышу… – Голос по-прежнему повиновался ему с трудом. – С отцом всё в порядке?

– Относительно.

– А… к вам никто не…

– А девочку мы уберечь не смогли. – Мать опустила взгляд, угловато-неестественно сложила руки на груди. – Прости нас, Альрих, – добавила она шёпотом. – Это оказалось выше наших сил.

Разумеется, Штернберг знал, кого мать назвала «девочкой», ощутил её вину и страх, когда она произнесла эти слова. У него резко заболело горло от беззвучного вопля, который так и остался царапаться где-то внутри, обдирая голосовые связки.

– Что с ней?.. – едва выдавил он.

– Они забрали её. Она сама согласилась работать на них. Тем не менее они связали её, надели на голову мешок и затолкали в машину. Дальше не знаю…

– «Они» – это чернявый недомерок в коричневом костюме?

– Да, он. И его помощники. Отвратительные грубые мужланы…

Штернберг осознал, для какого своего главного опасения мать сейчас не могла подыскать подходящих слов – таких, которые не причинили бы ему ещё больше страдания. Но он всё понял.

– Это я виноват. Я её не уберёг, а не вы. Вы тут ни при чём, вы молодцы, вы всё сделали правильно, и если бы не я… Я в вас не верил, вот в чём дело. Не верил, что вы поймёте, что примете её…

– Не вини себя. Она сама рвалась работать на них.

– Но почему?

– Не желала больше тут оставаться. Это её слова.

Холод за грудиной, спазм в горле: уже не отчаяние, ещё не злость.

– Почему?!

Мать вздрогнула от металлического лязга в этом коротком слове, беспомощно развела руками – она и правда толком не знала.

– Приезжал этот омерзительный Шрамм, говорил про тебя чудовищные вещи – будто ты принимаешь участие в массовой ликвидации заключённых концлагерей. Он часто наведывается с какими-то проверками и всегда не прочь поиздеваться. Прегадкий человечишка. Но, кажется, Дана ему верила… и ещё у неё был этот хрустальный шар, в который она часто смотрела, и все последние дни была сама не своя…

Словно бы стальной обруч сжал горло.

– Значит, хрустальный шар… Она его с собой забрала?

– Шрамм унёс – уже после того, как они её увезли.

Штернбергу нечего было больше сказать. Истина безжалостна и тупа и проста, как удар лицом о камень. Кристалл показывает только правду. Всегда – правду.

– Альрих…

Штернберг молчал. Цвет мира – серый. Тёмно-серое, в лохмотьях туч, небо, серые искорёженные сучковатые деревья, сумрачно-серый снег, серая стена дома, бледное в серость усталое лицо напротив. Цвет мира – серый.

– Альрих.

Их разделяло всего два шага – незримая, но ощутимо-тернистая преграда, которую никто из них двоих пока не отважился преодолеть. Мать решилась первой: шагнула раз, другой и взяла его лицо в ладони – лёгкую мятную прохладу которых, и гладкое прикосновение колец на пальцах, и даже неизменное чередование этих колец, широких и узких, – он помнил кожей, как помнил некой бесплотной частью своего существа и сладкий травяной запах какого-то особого дамского мыла, что мать исхитрялась доставать даже в самые трудные для семьи времена.

– Не надо, слышишь, Альрих, прошу тебя, очнись, очнись же…

В глазах Штернберга она увидела отражение серой бездны, в эти самые мгновения смотревшей в него – неотрывно, пусто, бельмисто-слепо, разъедающе и маняще.

– Альрих, послушай меня…

Он сделал единственно возможное – что, наверное, и позволило ему удержаться на краю. Неловко обнял её – при всём желании не мог вспомнить, когда обнимал в последний раз, – уткнулся подбородком в мягкие волосы, уложенные в сложную причёску, и просто постарался ни о чём не думать.

– Я вас не оставлю. Не бойся, мама, теперь я вас не оставлю.

И почувствовал, что ей, впервые за многие годы стоящей так близко, стало не то чтобы легче, не то чтобы спокойнее – просто терпимее, гораздо терпимее.

Нижняя Силезия, замок Фюрстенштайн

18–26 января 1945 года

Ощущать себя как край земли в представлении древних, дальше которого – лишь неведомое антрацитовое море, из которого поднимаются звёзды; ощущать себя как горный пик, выше которого – только пустой космический холод. Как никогда ясно понимать, что помощи ждать неоткуда и ты – единственное звено в цепи событий, которое либо выдержит вес твоей реальности, либо разорвётся, и тогда, за миг до падения в пропасть, тебе останется винить только себя.

Штернбергу порой казалось, это звено вот-вот лопнет.

Всё очевиднее становилось, что задачу перед ним поставили, в сущности, непосильную, едва ли вообще преодолимую для человеческого разума. Чертёж устройства, которое заменит человека. Его самого. День за днём, неделя за неделей – Штернберг смотрел в самого себя в поисках решения и видел лишь пустоту, и не к кому было обратиться за помощью, никого не было там, за краем земли, в серой бездне.