Алтарь времени

Иногда Штернбергу начинало мниться, будто кружение в водовороте всяческих знаний, изливавшихся на него из множества книг, наконец-то приобретает смысл, складывается в некое послание. И тогда Штернберг как-то искусственно (или, может, то было лишь воздействие морфия) оживлялся, рьяно выстраивал умозрительные концепции и говорил, говорил, подспудно стремясь заговорить зреющий внутри безнадёжный ужас. То, что рядом с ним вновь был Хайнц Рихтер – тот самый солдат, что удержал его когда-то от самоубийства, – было в своём роде символично. Рихтер вновь спасал его – одним своим присутствием. Штернбергу важно было, чтобы его кто-то слушал. Если бы его теперешнее внутреннее одиночество встретилось с внешним – разум наверняка не выдержал бы.

Штернберг тщетно старался не вспоминать о Дане – и если всё же думал о ней, то почти физически чувствовал, что слишком многое в нём рушится, больше, чем допустимо сейчас, когда ему надо любой ценой выжать из себя невозможный проект. Дана перестала в него верить. Это было ясно. Она не видела больше смысла его ждать. Для неё он вновь канул в тёмную толпу безликих чужаков, из которой вышел к ней однажды, сев напротив за стол для допросов. «Занимается уничтожением узников концлагерей». Точнее, изобретает устройство для их уничтожения. Но разве подробности тут что-то меняют?

Найти её, попытаться объяснить – но что он мог теперь ей сказать? И как её найти – когда ему под страхом смерти запрещено покидать замок? Малейшее живое движение души вязло в трясине работы и морфия – и разве его привязанность к русоволосой русской девушке не была в конечном счёте тем же самым, что и стыдная наркотическая зависимость? В своих самооправдательных и саморазрушительных рассуждениях он уже дошёл даже до такого. Если не находишь в себе сил достигнуть чего-то – обесцень это.

Штернберг невольно пытался вернуть себя в состояние «до Даны» – ведь до того, как начать присматриваться к своей ученице-заключённой, он гордился своим холодным аскетическим одиночеством. Но этот жульнический ход мысли был подобен стремлению вернуться во внутриутробное состояние – однажды он уже родился в мир, где люди дышат воздухом, и не мог теперь заставить себя отказаться от дыхания, как не мог её не любить.

Как бы он хотел ей это сказать…

Работа для него стала равнозначна выпивке, равнозначна морфию; как его высохшее отравленное тело требовало наркотика, чтобы функционировать (не жить, жизнью это не назовёшь), так его разуму требовалась головоломная работа, чтобы уберечься от полного распада личности. В ежедневном, еженочном суфийском кружении научной мысли было нечто гипнотическое, загоняющее боль куда-то глубоко внутрь, а Штернберг сейчас как раз в том и нуждался.

Но в бесплодных результатах его изысканий, в его мёртвых идеях по-прежнему не проступало ни капли жизни, не брезжило ни искры смысла в таинственных и многозначительных с виду, но на деле полных лишь пустотой бессмыслицы спиралях и лабиринтах, которые он рисовал.

Ближе к концу января случилось то, чего Штернберг боялся. Ему позвонил Каммлер (генерал уехал инспектировать строительство очередного не то полигона, не то завода) и пригрозил, что, если к его возвращению в Фюрстенштайн эскизы устройства не лягут на стол в его кабинете, родственников Штернберга начнут расстреливать по одному.

– Один человек в неделю, – впился в ухо голос Каммлера, закатанный в ржавую жесть плохой телефонной связи. – Предоставляю вам право выбрать первого, доктор Штернберг. Кого из ваших родных вам будет жаль менее прочих?

Штернберг едва удержался, чтобы не бросить с проклятьем трубку. Подождал, пока генерал договорит, и только тогда с глухим воем заметался по комнате и швырнул в стену недопитую бутылку.

Всё было кончено. Что он успеет изобрести за три дня?!

Он пришёл в себя за столом. Схватил подвернувшийся под руку раскладной нож, изрезал столешницу, с особенной горько-бесстыжей злобой искромсал отличный ватман для чертежей и макетов и почти всерьёз подумал о том, что неплохо было бы полоснуть ножом себе по венам – хотя знал наверняка, что не сделает этого по крайней мере до тех пор, пока Каммлер не приведёт свою угрозу в исполнение. Один раз уже пробовал – пусть не с ножом, а с пистолетом. Вторая попытка была бы не только трусостью, но и пошлостью.

И внезапно реальность перевернулась.

Штернберг небрежно смахнул изрезанную бумагу со стола – и в витых обрезках увидел то, вокруг чего ходил в своих поисках долгие недели.

Спираль жизни, лабиринт бытия.

Уникальный код уникальной человеческой сути. Звучащий всё время, пока длится человеческая жизнь.

Оказывается, это было так близко!

Надо было всего лишь поднять двойную спираль над плоскостью. Развернуть её в бесконечную витую лестницу. Подобно схематичному изображению направленности Времени, которое, если вспомнить слова древних мудрецов, движется именно по спирали.

Двойная спираль, символ бытия. Восходящая спираль, символ Времени. И ступени лестницы жизни, на которых записано всё, что составляет человеческую суть.