Алтарь времени

Вскоре из разбитых окошек донеслись голоса, наверху пару раз громыхнуло – выбили дверь. Немки прекратили жевать и уставились на железную винтовую лестницу в углу. Все молчали, даже дети. Дане это напряжённое молчание напомнило построение на лагерном аппельплаце – тяжкую тишину, что воцарялась перед ежеутренней перекличкой. Главный закон «аппеля»: не стоять с краю, чтобы не попасться под руку надзирателям. И Дана, бесцеремонно расталкивая рассевшихся на венских стульях немок и их скарб и получая в ответ тычки, пробралась к одной из укутанных старух, той, у которой было при себе особенно много всяких вещей, даже обмотанная тряпками картина в раме, и опустилась рядом на корточки, почти спрятавшись за большим чемоданом и картиной.

Мучительно тянулись минуты. И вот по лестнице загремели шаги. Нечто подобное Дана уже пережила – когда в городок под Прагой, где она жила в приёмной семье, пришли немцы. Тогда, особенно в первые дни, молодые женщины мазали себе лицо сажей и одевались как нищенки, чтобы не привлекать внимания солдат. Дана подняла воротник пальто, повозила пальцами по грязному полу и потёрла лицо, особенно около носа и рта, чтобы грязь была похожа на сыпь от какой-нибудь болезни.

В подвал вошли несколько русских. В них не было ровно ничего демонического, ничего такого, о чём говорила Либуша: обычные парни. Одеты по-разному – кто в потрёпанную шинель, кто в стёганый ватный бушлат и ватные штаны. У всех на головах шапки-ушанки с красными звёздами. Оружие – винтовки и автоматы, по большей части с верёвками вместо ремней.

Старик шагнул им навстречу, держа наперевес свой музейный экспонат. Солдаты засмеялись.

– Эй, дед! Убери-ка пугач.

Кто-то ловко выдернул у старого немца ружьё, оно тут же пошло по рукам.

– Вылитый Мюнхгаузен, – сказал один из красноармейцев, указывая на возмущённого старика, и вновь послышались смешки.

Дана сидела за чемоданом, едва дыша. Русская речь. Последний раз Дана слышала её в Равенсбрюке – там было много женщин-заключённых русской национальности, и они считали Дану своей… Примут ли её за соотечественницу советские солдаты? Или, если узнают, что она говорит по-русски, сочтут её немецкой шпионкой или ещё кем похуже? Дана решила молчать, покуда возможно.

Красноармейцы обошли помещение, затем сразу несколько человек приблизились к немцам.

– Ур! Ур, шнель, шнель!

Теперь ломаный немецкий. «Часы, живо!» Многие тут уже слышали, что русские охотятся за наручными часами, не важно, мужскими ли, женскими ли, и кое-кто из немок покорно снял с запястья часы. Снял и старик. Красноармейцы принялись набивать карманы добычей. Затем потянулись к чемоданам, и вот тут немки забеспокоились, обняли добро, замотали головами, однако первый же вырванный у них саквояж, стоило только его открыть, вызвал взрыв здорового мужского гогота: в саквояже оказались безразмерные старушечьи лифы и панталоны, какие-то письма и фотографии.

На сём интерес к немецкому имуществу у солдат поутих. Тут сверху, с лестницы, что-то невнятно прокричали, и русские быстро покинули подвал. Немки не верили, что так легко отделались, и прямо-таки опьянели от облегчения. Все заговорили разом, перекрикивая друг друга. Дана наконец поднялась из-за чемоданов и почувствовала, что у неё здорово затекли ноги и до сих пор дрожат колени. В сущности, русские (как-никак её соотечественники, или, точнее, сородичи) оказались совсем не плохи – во всяком случае, куда лучше немцев, которые вели себя омерзительно высокомерно и любого могли расстрелять, повесить или отправить в концлагерь, по доносу или по собственной прихоти. А вражеские женщины русских, похоже, вовсе не интересуют – или, может, красноармейцам запрещено женщин трогать. Врала всё Либуша… И Дана ощутила не совсем понятную ей самой гордость.

Пока немки делились впечатлениями, Дана решила выйти из подвала и поглядеть, что происходит на улице: она не представляла, куда идти теперь, но и оставаться в доме было нельзя. Необъяснимая тревога, не покидавшая её с самого мига пробуждения, никуда не делась и гнала её прочь из города. Дана поднялась по крутой лестнице в коридор, постояла на месте, прислушиваясь: в доме было тихо. Значит, красноармейцы ушли. Зайдя в первую же комнату, Дана осторожно выглянула в окно и увидела, что к дому снова идут – и снова русские, но другие, пьяные, с размашистыми движениями и резкими голосами. На сей раз красноармейцев было больше.

При одном взгляде на них Дану прохватила дрожь и волосы на затылке зашевелились. Бежать, прятаться… Первобытное чутьё сродни тому, что заставляет зверей бежать при надвигающемся стихийном бедствии, гнало Дану прочь – но подвал сейчас представлялся сущей ловушкой. Дана кинулась обратно в коридор – должен же быть где-то чёрный ход, быть может, на кухне, но где же она… Уже слышны были шаги и отчётливо звучал забористый русский мат. Злость – вот что было так страшно в этих солдатах. Монолитная чёрная злоба, что невидимым катком катилась перед ними.