Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Относительно статьи Вл. Пяста[2858] скажу вот что: без Вас, так же как без Блока и Иванова, я отказываюсь вести журнал в том виде, в каком он существует. Слабость статьи Пяста для меня не тайна. Я должен был, принимая ее, считаться с непременным желанием Иванова и Блока видеть ее в печати[2859]. И потому упреки Ваши тут не причем. Считаю эту статью слабой лишь в стилистическом отношении. В осведомительном отношении она очень и очень полезна

, возвращая к недавнему спору о символизме, положившему основу теперешней группировки русских символистов: Иванов, Блок, я. Опять-таки удивляюсь, почему Ваше veto не проявилось, пока статья была в наборе, если лично она Вам так неприятна. Ведь проявляется же мое veto о Брюсове. Что ж нам, соредакторам, церемониться с veto. Относительно правки: я статью правил до некоторой границы, дальше которой без разрешения автора не мог идти. А ждать разрешения было поздно.

С Н. В. Недоброво, вовсе не мечтающем выступать в печати, надо быть осторожным. Мне больших трудов стоило его уговорить выступить впервые, как писателю. Достоинства его статьи так превосходят недостатки, что статья должна быть, по-моему, напечатана[2860]

. Опять-таки Ваше veto остается в силе. Относительно исправления конца статьи: вместо того чтобы писать мне в Бельгию, отчего не написали Вы ему в Петербург. Пока мы переписываемся, время тянется; и, без сомнения, Вы сговорились бы с ним быстрей.

Вы просите меня быть построже: но, дорогой, авторы народ обидчивый: и, приглашая в журнал избранных, аристократов духа, как Недоброво, нужно помнить, что нельзя их заставить маршировать по команде. Я по крайней мере умею создать атмосферу согласия, стараюсь натолкнуть на мысль. Командовать и отдавать приказание считаю невозможным, как считаю невозможным для себя выслушивать советы, имеющие характер циркуляров Правительства.

Если мои слова Вас шокируют и Вы остаетесь при своем мнении, то… не поздно прикончить со всей затеей. Я по крайней мере, опираясь на Блока и Иванова столь же, сколь и на Вас, нахожусь в самом тягостном положении: я выслушиваю диаметрально противоположные упреки с Вашей стороны и со стороны Петербурга. Вы, который так цените количество

минут, уделяемых людям, как же Вы не видите, что месячная тягостная жизнь в Петербурге моя[2861] едва-едва дала возможность осуществить блок: Иванов, Вы, я, Блок. И Вы, не ценя брошенных на ветер месяцев мною для создания работы, только и находите возможным критиковать да критиковать. Вы прожили 3 дня в Петербурге[2862] и пришли в ужас, устали. Я Вас ждал

две недели в этом «ужасе». Это Вы забываете: Вы забываете и то, что месяцы у меня проходят на создание хоть какого-либо status quo, а я пишу роман (Вы романа не пишете), что хотя бы это письмо отнимает у меня два рабочих дня. Вы, который чувствует утомление после написанной статьи, как же Вы не понимаете, какое утомление чувствую я одновременно: выкарабкиваясь из матерьяльных сложностей, получая неприятности, истощенный огромным количеством написанных и ответственных страниц, ведущий большую переписку: если бы Вы не побоялись пошире раскрыть глаза, то Вы никогда не стали бы с такой сухой черствостью в многостраничном письме, точно с порочною целью вывести меня из себя, исчислять все дефекты моей деятельности. Ваш Христос Воскресе – лучше бы не было Его! Этот Христос Воскресе наполнил дни мои такой горечью, что я уже с ужасом жду писем из Москвы, и что неспроста я все серьезнее помышляю уйти от всех – друзей, как и врагов: ибо у меня создается впечатление, что и те, и другие по-разному только измучивают и лишают сил продолжать работу. Да, дорогой друг: я чувствую себя среди друзей, как перст, одиноким, непонятым, оскорбленным. И не будь у меня моего ангела Хранителя, Аси, я ушел бы из мира.

Теперь о «химерах»…