Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Если уж Вам желательно исследовать мои действия в Москве, – верьте, от этого желания Вашего и прочей опеки надо мной со стороны друзей я и убегаю подальше-дальше – если уж Вы хотите проследить мои поступки, надо быть точным и не присочинять к фактам субъективных догадок, сплетен и тому подобного. Вы пишете, что Кожебаткин мой друг, что я настойчиво ходил к нему перед отъездом, был три раза и жаловался на Мусагет. Слушайте: я кричу Вам – не смейте говорить вздора! У Кожебаткина я был 2 раза, когда должен был через 2 дня уехать[2863], и надо было наскоро узнать, какие статьи он привез из Петербурга. Путаясь в канцелярии губернатора[2864] и едучи на свиданье с Некрасовым, я случайно оказывался недалеко от него: и так как я знал, что он возвращается из Петербурга такого-то числа, я и зашел к нему, но его не застал, ибо он не приехал. Тогда я поднялся наверх к Ахрамовичу и переговорил о делах. На другой день, будучи на Тверской, я опять зашел, ибо уезжал через день и думал, что его уже не увижу, а знать реальное содержание 2<-го> номера мне надо было, как надо было говорить о «Путевых Заметках». Прочие часы были расписаны. И на этот раз я его не застал. Ваши слова есть полнейшая белиберда. Встретился я с Кожебаткиным случайно в Мусагете на другой день, говорил пять минут, и так как перед отъездом мне хотелось быть в мире со всеми, а я был всю зиму очень сух и подчас груб с Кожебаткиным, то я и сказал, что хочу проститься с ним в мире. Все это касалось не

Мусагета, а моей частной обиды на его путаницу с письмами. Правда, только моя любовь к Вам заставляет меня давать Вам этот пространный ответ, ибо всякому другому я сказал бы: руки прочь – это Вас не касается. Чтоб успокоить Вас, я Вам заявляю официально: если нужен мой голос, то мой голос в вопросе о Кожебаткине присоединяю к Вашему. И прошу Вас сердечно больше мне о Кожебаткине ни слова, ибо из Ваших слов прочитываю, будто он мой – интимный друг. Если бы даже я его любил (а я его не люблю), то моя любовь к нему и «Мусагету» столь же похожи друг на друга, как любовь к сыру или колбасе походит на любовь к 9<-й> симфонии Бетховена. Право, это так скучно объяснять и так; само собой разумеется.

Даю объяснение и о романе. Роман пытался пристроить с согласия Мусагета в Петербурге и разорвал переговоры 1) благодаря «Петербургскому Вестнику» (существованье коего зависело от нескольких тысяч в Москве)[2865], 2) благодаря Вашему ответу на вопрос, предложенный В. И. Ивановым (обеспечите ли Вы меня до журнала). Вы ответили: «Да».

Я прервал все сношения

и вернулся в Москву. А когда вернулся в Москву, то 1) Вы сказали, что денег из Москвы на журнал не будет («Журнал» рушился и падало мое обещание сохранить роман), 2) о том же, что «Мусагет» издает первую + вторую часть «Голубя», как Вы писали из-за границы, Вы ни слова[2866].

Я остался не обеспечен, в известном смысле второй раз подведен (ибо отклонил три предложения) – подведен без чьей-либо вины. Вместо этого мне предлагают из Пути 150 рублей в месяц, а я всю зиму строил жизнь на 1000 «Русс<кой> М<ысли>», полученной единовременно, что : на 150 рублей (обнаружилось в Брюсселе, что Ася должна Дансу более 200 рублей + платья ей, верхняя одежда мне, костюм, табак, месячная плата Дансу), т. е. на 150 рублей путейских (раскладывая переезды, одежду, 200 р. долгу, месячная плата Дансу[2867], дорогие гравировальные доски и пр.), т. е. 50 рублей на человека в месяц, оставалось: голодать. Когда и рука помощи (без вины помогавших) обернулась только в иронию, я так испугался необходимости

представлять контролю друзей количество папирос и количество франков обеда и пр., что решил сперва отказаться от путейской поддержки. Видя же, что Мусагет неодобрительно смотрит на мое желание бежать от душной сплетенной Москвы, куда, может быть, еще не вернусь никогда, то ухватился за любезное предложение С. А. Соколова написать Некрасову. Это была самооборона. Пока получил от Некрасова 300 рублей[2868]. Пока что он не отвечает на письма, и я уверен, что обманет и он. Пока все еще висит в воздухе, Вы уже опять-таки зло упрекаете меня. И опять-таки измышляете обидности, на которые мне остается лишь с улыбкой пожать плечами: политические де причины играли роль в отдаче моего романа; я де действовал в пику кадету П. Б. Струве. Но все, что я знаю о Некрасове, только то, что он – видный кадет в Ярославле. Видите: и тут Вы осведомлены неверно. Назло Вашим колкостям о моем поправении оказывается, что я печатаюсь в издательстве кадетском, т. е. той же платформы, как и «Русская Мысль».