Аромат времени. Философское эссе об искусстве созерцания

В более поздних работах Хайдеггер все больше отдаляется от исторической модели времени. Место истории занимают времена года или другие фигуры повторения: «Светлая радость ведения цветет в воздухе проселка, меняющемся вместе с временами года <…>. На пути, каким бежит проселок, встречаются зимняя буря и день урожая, соседствуют будоражащее пробуждение весны и невозмутимое умирание осени и видны друг другу игры детства и умудренная старость. Однако в едином слитном созвучии, эхо которого проселок неслышно и немо разносит повсюду, куда только заходит его тропа, все приобщается к радости»⁸⁸. «Тихое созвучие» времен года и его отголоски, которые «повсюду» («

hin und her») задерживаются и даже обновляются, намекают на длительность. Мир – это резонирующее в самом себе пространство звуков, в котором ничто не может отзвучать или пройти. «Собирающая игра», которая ничего не предает исчезновению, рассеянию, производит наполненную длительность: «В прохладе осеннего дня огонь лета пресуществляется в радости. <…> Радость осенней прохлады, которую скрывало в себе лето, каждый год порхает над этим проселком со своей собирающей игрой»⁸⁹.

Хайдеггер вновь и вновь возвращается к фигуре «туда и сюда» (des Hin und Her). Эта фигура противоположна историческому времени. В этом «туда и сюда» время будто бы стоит на месте. Так восстает (ent-steht) длительность. Стихотворение Хайдеггера «Время» гласит: «Как долго? / Лишь когда часы встанут, / а маятник туда и сюда кончит бить, / ты услышишь: они ходят, ходили, а теперь / перестали ходить. / Вот вечереет – время, / которое почти что истекло, / в часах, своем никчемном следе, / вдруг восстает»⁹⁰

. «Туда и сюда» производит длительность в цикличных переменах. Хайдеггеровский «Проселок» также сконструирован наподобие часов с маятником. Так, «Проселок» начинается со слов: «Он от ворот дворцового парка ведет в Энрид»[64]. Ближе к концу мы читаем: «Дойдя до Энрида, проселок поворачивает назад к воротам дворцового сада»[65]. Это «туда и сюда» превращает проселок в фигуру повторения и собирания. Ничто не идет вперед, не возвращаясь назад. Всякому «туда», будто эхо, вторит «сюда». Это движение туда и обратно отражается и в играх детей: «Мальчишки <…> мастерили из дубовой коры кораблики и, снабдив гребными банками и рулем, пускали их в ручье Меттенбахе, или в бассейне у школы. Эти дальние плавания еще без труда приводили к

цели, а вскоре оканчивались на своем берегу»⁹¹. Ничто не теряется в неопределенности. И ничто не подвержено изменениям. Проселок – это тихое место вечного повторения. Все остается собранным: «Все, что обитает вокруг проселка, он собирает в свои закрома, уделяя всякому идущему положенное ему»[66]. Все покоится в не знающей времени «сущности», в вечном настоящем. «Туда и сюда» проселка утихомиривает

мир в «одном и том же» (in das «Selbe»). В маятниковом ходе «туда и сюда» восстает мир. Проселок репрезентирует ясно ограниченный, резонирующий в самом себе мир длительности. Все предстает в простом блеске обозримого порядка. Ничто не ускользает от материнских глаз и рук: «Глаза и руки матери были всему границей и пределом. Словно хранила и ограждала все бытие и пребывание ее безмолвная забота»[67].

Проселок не стремится ни к какой цели. Скорее он созерцательно покоится в себе. Он – наглядный пример via contemplativa[68]. Туда-и-обратно освобождает его от цели, не подвергая деструктивному рассеянию. Ему свойственно своеобразное собирание. Он не уходит, а пребывает. Он умиротворяет направленное, судорожное время труда до состояния длительности. Как место созерцательного пребывания он олицетворяет собой обитание, которое не нуждается ни в какой цели, ни в каком результате, которое обходится без теологии или телеологии.