Аромат времени. Философское эссе об искусстве созерцания

Хайдеггеровский Бог дает кров «вечному», загадке «всего великого и непреходящего»[88]. Заброшенность и фактичность характеризуют отношение человека к Богу. Все человеческие «махинации» делают человека «глухим» к речам Бога[89]. Они тонут в «грохот[е] аппаратов», который люди наших дней «едва ли не признают <…> гласом божиим»¹¹⁰. Бог ищет той «тишины»[90], которая возникает, когда стихают технические аппараты. Ускоряющееся время аппаратов вырывает мир и вещи из их собственного-времени. В конечном счете хайдеггеровское мышление выступает против исторического поворота от повторения и воспроизводства к производству и продуцированию, от заброшенности и фактичности к свободе и самоутверждению. Бог – это та инстанция, что наносит на структуры смысла и порядка печать вечности. Он отвечает за повторение и тождество. Ведь Бога изменений и различий не существует. Он стабилизирует время. Ускорение в конечном счете объясняется смертью Бога. Всякая дефактификация мира средствами человеческого своевластия ведет к утрате временности. Только если оставить мир в его собственном времени, то есть утихомирить

его, в «зове проселка»[91], как считает Хайдеггер, можно расслышать речь Бога. Лишь там, где вещи вновь успокаиваются в тяжести «долгой цепи истока», – лишь там Бог является Богом. Сквозь собственное время мира и вещей Бог являет себя как Бог медлительности (der Langsamkeit), даже как Бог родины.

Поздний Хайдеггер в романтическом упоении, несомненно, взывает к возврату архаически-досовременного мира, преодоление которого позволило человеку прийти к существенным достижениям. При всем скепсисе относительно его теологии «почвенности» и «родины» к нему, однако, стоит прислушаться, когда он касается темы продолжительного и медленного (Lange und Langsame). Действительно, есть такие события, формы или вибрации, которые доступны только долгому, созерцательному взгляду и которые при этом остаются скрыты от взгляда трудящегося, например, тонкое, мимолетное, неприметное, малое, неопределенное или отступающее – все, что ускользает от насильственной хватки.

Хайдеггер идет в направлении к другому времени, которое не является временем труда¹¹¹, ко времени продолжительного и медленного (Langen und Langsamen), которое делает пребывание возможным. Труд в конечном счете стремится к господству и присвоению. Он уничтожает расстояние до вещей. Созерцательный взгляд, наоборот, бережет их. Он оставляет их в их собственном пространстве или сиянии. Он есть практика дружелюбия. Следующие слова Хайдеггера – нечто большее, чем житейская мудрость: «Отказ не отнимает. Отказ одаривает. Одаривает неисчерпаемой силой простоты»¹¹²

. Созерцательный взгляд аскетичен в той мере, в которой он отказывается от уничтожения дистанции, от присвоения. В этом моменте Адорно близок к Хайдеггеру: «Долгий, созерцательный взгляд <…> – это всегда такой взгляд, в котором безудержное стремление к объекту прерывается, осмысляется. Ненасильственное рассмотрение, порождающее всё счастье истины, сопряжено с тем, что созерцающий не вбирает в себя объект»¹¹³. Долгий, созерцательный взгляд осуществляется в сохранении расстояния до вещей, которое при этом не теряет близость к ним. Его пространственная формула – это «близость на расстоянии»¹¹⁴.

Глубокая скука

Когда мы с тобой забывали про дату:

Были ведь времена.

Было время.

Когда в снах мы стояли у двух разных дверей:

Одной – в ад,

Другой – в рай:

Были ведь времена.

Было время…

Петер Хандке[92]

Посреди революции, посреди ее бурных драматических событий бюхнеровским Дантоном овладевает глубокая скука: «К а м и л л. Скорее, Дантон, нам нельзя так убивать время! Д а н т о н (одеваясь). А оно нас убивает… Какая все-таки скука – каждый раз сначала натягивать рубаху, а потом штаны, вечером заползать в кровать, а утром выползать из нее, всегда ставить одну ногу перед другой, – и никакой надежды на перемену»[93]. Время революции, субъектом которой становится решительно действующий человек, парадоксальным образом оказывается охвачено глубокой скукой. Решимость свободного действующего субъекта на активный образ действий очевидно не высвобождает никаких связующих энергий, которые могли бы вызвать опыт наполненного времени. Поэтому Камилл тоскует по былым временам: «Обычное безумие, называемое здравым смыслом, невыносимо скучно. Счастливейшим человеком был тот, кто вообразил себя Отцом, Сыном и Святым Духом сразу!»[94]