Аромат времени. Философское эссе об искусстве созерцания

Отказ сущего в целом, по Хайдеггеру, происходит одновременно со «сказыванием»[96]. Исчезновение всех «возможностей какого-либо действия» в глубокой скуке дает «забрезжить» тем возможностям действия, «которые вот-бытие могло бы иметь, но которые остаются неиспользованными как раз в этом “скучно”»¹²⁰. «Указывание» в отказывании осуществляется как «призывание»[97], которое взывает к тому, чтобы вот-бытие недвусмысленно ухватилось за само себя: «Но это самоосвобождение [вот-бытия] совершается только тогда, когда вот-бытие

решается на самое себя (zu sich selbst entschließt) <…>. Однако поскольку вот-бытие находится посреди сущего <…>, оно, вот-бытие, может решиться только тогда, <…> когда решится действовать здесь и сейчас, в <…> выбранной им существенной возможности себя самого. Но эта саморешимость вот-бытия на себя самое <…> есть мгновение»¹²¹

. Освобождающее мгновение – это «взгляд решимости»¹²², взгляд вот-бытия, решившегося «действовать здесь и сейчас». В этой героической решимости действовать, в которой вот-бытие намеренно ухватывается за само себя, Хайдеггер видит силу, которая сможет развеять чары скуки. В своей лекции от 1929–1930 гг. Хайдеггер полагает, что решимость действовать сама по себе может устранить пустоту бытия, а вместе с ней и пустоту времени. Он еще не понимает, что как раз упор на действие, решимость действовать активно, а равно и свобода initium

[98] ответственны за пустоту времени, а именно за то, что время больше не учреждает никакую наполненную длительность.

Конечно, Хайдеггер в лекции от 1929–1930 гг. указывает на то, что в алеманском диалекте «страдать от долговременья» означает «страдать от ностальгии», что глубокая скука, следовательно, есть тоска по родине¹²³. Но в этой лекции Хайдеггер не разбирает далее эту предполагаемую близость между скукой и ностальгией. И он еще не признает, что субъективность решившегося действовать вот-бытия не может учредить родину, что она как раз означает конец родины.

30 лет спустя Хайдеггер снова уделяет внимание близости между глубокой скукой и тоской по родине: «Она [родина] все еще есть и обращается к нам, но как нечто манящее. Ведь, предположительно, во все те виды времяпрепровождения, что изо дня в день на чужбине предлагают нам чужеродное, будоражащее, завораживающее, нас вовлекает едва ли замечаемое фундаментальное настроение глубокой скуки. Более того, предположительно, эта глубокая скука – в образе страсти к веселому времяпрепровождению – является скрытой, непризнанной, отложенной и при этом неизбывной тоской по родине – скрытой ностальгией»¹²⁴. Из времени уходит длительное, продолжительное и медленное (Dauer, am Langen und Langsamen). Поскольку оно не способно долго привлекать внимание, возникают пустые интервалы, которые приходится восполнять захватывающим и будоражащим. Поэтому скука сопровождается «страсть[ю] к неожиданному, все вновь и вновь непосредственно и по-другому увлекающему и “сбивающему”»[99]

. Наполненная длительность отступает перед «беспокойство[м] непрестанно изобретающего производства»¹²⁵. Хайдеггер более не противопоставляет глубокой скуке решимость действовать. Теперь он понимает, что «взгляд решимости» слишком недальновиден для долгого и медленного, для пахнущей продолжительности времени, что именно переизбыток субъективности только и делает возможной глубокую скуку, что преобладание не самости, а мира, не активность, а пребывание может развеять чары скуки.

Скука господствует в разверзающейся все сильнее пропасти между субъектом и миром, между свободой и фактичностью, между действием и бытием. Решившееся на действие вот-бытие не знает больше чувства захваченности или принятия. «Острию мгновения»[100] как времени самости недостает широты и продолжительности «родины», пространства для обитания и пребывания. Хайдеггеровская «родина» означает место, которое предшествует субъекту действия, место, которому предоставляют себя (sich anheim gibt), которое всегда уже приняло активно действующую самость. Именно решимость действовать дает вот-бытию сорваться с места, предлежащего субъективности. Глубокая скука объясняется этой утратой.