Асафетида

Приказывает мне: «Одрец возьми», — я растерялся сначала и даже не понял, что табуретку он так называет. Поставил, уселся. Как немного пришел в себя, говорю ему с усмешкой: «Слыхал, что в Пскове к отцу Петру из Козьмодемьянской церкви тати на днях в жилище проникли. Что было в квартире, всё вынесли. Уж не ваша ли работа, прости Господи?» А он: «Нет, — отвечает серьезно, — не моя. А ежель про одеяние ты говоришь, то оно собственное мое, по званию положенное, хоть и облачаюсь нечасто. Али старины не примечаешь?» Пригляделся, а и правда: ткань-то древняя очень, лет сто, а может, и того больше, и запах исходит нафталиновый от него. «Одного сана мы с тобою, ты и я, — он мне говорит, — хотя выслуги священной у меня поболе весьма будет: хиротонию надо мною владыко Алексий совершил, архиепископ Новгородский, вечная память ему. А в Пскове тогда своей митрополии еще не было». Верил я вроде бы ему, а с другой стороны, и не верил. До сих пор, наверное, поверить до конца не могу.

«Мне, — Архип рассказ свой начал, — только приход дали в церкве Василия Святого, как повадился по Пскову волк шастать. Волк не из простых, — говорит, — случалось, что и раньше он в город заглядывал, и матка его помнила, и матка маткина. Сказывали, то князь Всеслав Брячиславич лютует, волколак древний полоцкий, что на Псков злобу имеет. Ночью зверь на дворы нападал, да скотины не разил, а людей только. Собак зашептывал, ни одна не брехала, сам неслышимый был, а, кто капканы ставил, то заутра глядят: надворие следами истоптано, капканы захлопнуты стоят, а у тещи иль у женки, как повезет кому, голова отгрызена да мозги выжраны. Хоть двери запирай, хоть ставни, хоть заграду печную! Тутова смекнул я, — хвастается, — капкан взял да святою водой обрызгал».

Третью ночь — то ли вой, то ли вопль. Высунулся он со свечою, глядит: попался! Как подошел к нему с топором, молвит плотоядец человеческим голосом: «Не убий». То ль от жалости, то ль от страха топор отпустил да высвободил лапу ему. Тут обернулся зверь человеком, и оказалось, что Всеслав Брячиславич — это и есть, оборотень, которым мамка его пугала. «Еще и дитем-то я ей не верил, — признавался, — и не поверил бы, коль очами своими бы не увидал».

Пригласил Архип князя в избу к себе. Жену в подклеть за медом послал, хоть и седмица постная. Детей велел не казать. Как подпоил гостя, стал допытываться, как с ним такое чудо приключилось. Он отнекивается всё, а потом как подскочит: «Прости, святой отец, идти пора: брюхо скрутило, что мочи нет». Сказавши это, в лес убежал, да еще воротиться обещал. Не обманул. Прибегал потом в Псков не раз в гости к нему и горожан больше не трогал. «И добрый муж оказался», — так Архип говорит мне. Как меда выпьет и повеселеет, то смехотвория разные пересказывать начнет. До икоты Архип от шуток его хохотал. Выпивали они, закусывали, с семейством своим волколака он познакомил. Да раз не стерпел снова и про чудо спросил, а князь давай снова отнекиваться: «Живот, — мол, — скрутило», — да бежать! Только еще крикнул напоследок, что не чудо это, а проклятье лютое, и не появлялся с тех пор.

Супружница у Архипа очередными родами померла, а за ней и дети — пятеро все. Бобылем остался. Когда мор великий в Псков пришел, он уже старцем был. «Трупики детские лодьями по реке вывозили», — вспоминал. Семьями целыми в одну яму бросали, и не на кладбищах уже, а где попало. Волки чуяли, рыть приходили: «Издревле столько волков не видал. Опосле заката ако собаки по улицам ристали». Тьму и еще одну тысячу новопреставленных священники насчитали, соседей вокруг не осталось, только избы выморочные. «У купца одного, — говорил, — троих чад зараз отпевал: сына и двух дочерей». Родитель подходит к нему после службы: «Вот тебя ужо, отец святой, на том свете со свечою ищут, а Господь всё не приберет, а мои трое мал мала меньше. Отчего так?» — Спрашивает. Архип ответил ему: «Коли прибрал, то, значит, улюбились ему вельми. В хоромах пренебесных чада твои теперь вина фряжские с ангелами распивают. Привечает Бог наш младенцев. Ты сам скажи, кого завсегда боле мрет, старцев аль деток безгрешных?» В старину-то, и правда, большинство детей до взрослого возраста не доживали: что в мор, что так, — отец Георгий на больничной скамейке допил остатки чая.

Точкин рядом уже давно сидел с пустой кружкой в руках и вместе с Алексеем слушал священника, не перебивая.

— Божьей милостью развеялось поветрие, — продолжал тот, — лета дальше шли, да не молодел Архип с ними. В груди колотье началось. То колотье, а то будто душит кто. И ладно бы еще это, а иногда, говорит: «Так чувствую, будто в яму бездонную черную проваливаюсь, и так уж не хочется мне в яму эту!»