А в Киев меня вывез Слон – Олег Голосий, с ним и с Сашей Гнилицким (царство им небесное) мы подружились в 91-м. Они часто тогда приезжали в Москву на разные арт-ярмарки и приходили к нам в мастерскую… Потом, после мастерских в сквотах, я жил у Слона в мастерской, которую ему снимала галерея «Риджина». Именно в Киеве, в сквоте на «Парижской Коммуне», я для себя открыл людей с другим отношением к искусству. Мы привыкли работать как маньяки, а тут атмосфера была предельно расслабленной – тепло, гамаки, на улицу выходили в тапочках, размеренное, по часам, ленивое посещение местных ресторанов. Сквоты устраивались не в полуподвалах или руинах, как в Москве, а в гигантских помещениях с пяти метровыми потолками с барочной лепниной. Подобные пространства занимались художниками разве что в тогдашнем Ленинграде. Я наблюдал, как работали Гнилицкий и Голосий, и это меня вдохновило на новое обращение к живописному языку. У меня остался рулон пятнадцатиметрового грунтованного холста от Голосия, который я начал постепенно записывать. Позже, выставку этих работ я посвятил Олегу, уже после его гибели, к сожалению, не успев показать ему ни одной работы.
Голосия звали Слоном, он с женой, художницей Лерой Трубиной, собирал фигурки и изображения слонов. Да и по масштабам своего великодушия Олег был большим витальным человеком, для друзей не жалел денег, рисовал быстро и мог за ночь написать два холста размером два на три метра. Сашу Гнилицкого, я считаю, вообще лучшим живописцем на всем постсоветском пространстве. Он не просто живописец, а мощная и светлая личность масштабом личности эпохи Возрождения, все что он рождал – и объекты, и инсталляции, и скульптуры, – все они получались в десятку. При этом это был мягкий и скромный человек, который совсем не занимался селф-промоушеном. При всем при том, что начались галерейно-выставочные дела в Москве, многие понимали, что именно Гнилицкий вместе с Савадовым находятся на вершине пирамиды в киевской художественной иерархий. Сам Саша называл свою деятельность «Институцией нестабильных думок» и со своей женой Лэсей Заяц даже зарегистрировал одноименное ООО. Работы были гениальные – это вещи, которые действуют и на старика и на ребенка. Конечно, в них много уровней – и интеллектуальных, и культурологических, но первое, образное ощущение было достаточно простое и ясное и обязательно срабатывало вне зависимости от культурной подготовленности реципиента.
М.Б.
На мой взгляд, ситуация, когда все существовало одним клубком к началу девяностых, начала расслаиваться. Музыканты и художники получили возможность участвовать в официальных мероприятиях; кто хотел, вписывался, кто не хотел – продолжал существовать в рамках андеграунда, сквотов и мастерских, и это давало объем и выбор в творческой среде.А.Н.
В плане институций появились первые большие коллективки, такие, как «Вавилон» в МДМ 1990-го, на которой как раз заявили южные группы одесситов и киевлян. А ситуация тоже распадалась и расслаивалась. К середине девяностых закрылся сквот на Петровском, потом Трехпрудный, Чистопрудный в Москве и «Парижская коммуна» в Киеве.Вместо киноклуба в Киноцентре открылся клуб для детей новых русских, которые копировали своих родителей: маленькие дети в водолазках и малиновых пиджаках с цепями, с пэйджерами на поясах сидели за маленькими столиками и «перетирали». В это время их накрашенные подружки в мини-юбках танцевали техно. Это был такой российский вариант «Багси Мелоун» Паркера.
М.Б.
На этом фоне становления «клубной» среды происходили и экперименты с видео, хотя первые видео-эксперименты делал еще Юрис Лесник с «Пиратским телевидением» в Питере. «МедиаАртЛаб» появился в подвальчике на Якиманке и тогда появилась возможность делать что-то последовательно.А.Н.
В это время появился «ПТЮЧ», куда меня пригласил Сережа Шутов и где я крутил свое видео. Это был единственное в жизни место, куда я ходил «на работу». С тех пор музыка техно на меня действует подавляюще, она ассоциируется у меня с тем, что я «на работе». На Якиманке в «МедиаАртЛабе» мы с Таней Деткиной смонтировали видео-инсталляцию c музыкой Олега Кострова.