Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Пользуясь языком Дюркгейма, можно сказать, что в этом проявлялся Homo duplex

коммунистов – антагонизм, изначально существующее напряжение между коллективной и индивидуальной (эгоистичной) сторонами их личностей. Индивидуальность ассоциируется с телом, ощущениями, изменчивостью чувственных наклонностей. Коллективная сторона – с душой, общими понятиями и моральной деятельностью. Дюркгейм подчеркивает, что двойственность понимания человеческой природы – это частный результат разделения мира на области сакрального (ассоциируемого с коллективными характеристиками человека) и профанного (ассоциируемого с эгоистическими качествами). Он пишет: «Когда какой-либо коллектив вырабатывает идеи и чувства, они уже в силу своего происхождения наделены влиянием, авторитетом, благодаря которому отдельные думающие о них и верящие в них субъекты представляют их себе в качестве господствующих и поддерживающих моральных сил. Когда эти идеалы приводят нашу волю в движение, мы чувствуем, как особые силы ведут нас, управляют нами, влекут нас – очевидно, что эти силы не происходят из нас самих, а навязываются нам. Мы чувствуем к ним уважение, почтительный страх, но вместе с тем и признательность за то, что от них мы получаем поддержку, ведь когда они общаются с нами, то всегда повышают наш жизненный тонус». А также: «Мы никогда не находимся с собой в полном согласии, поскольку мы не можем следовать за одной из составляющих нашей природы без того, чтобы другая от этого страдала»[1680]

. Получается, что работники партии хотели не просто установить баланс между коллективным и индивидуальным. Их целью было восстановление именно доминанты социального (а значит, партийного) сакрального над оппозиционным профанным. Партию должны были уважать, ею необходимо было восхищаться и черпать в ее учении жизненные силы. В этом свете полные горечи и трагизма раскаяния некоторых оппозиционеров, их признания собственной «политической смерти» как раз иллюстрируют то давление и ту принудительность, которые способно оказывать коллективное (сакральное) на отдельных личностей. С другой стороны, показательны также описания тех, кто после возвращения в партию описывали успокоение и прилив сил, о которых пишет Дюркгейм[1681]

.

Для отделения сомневавшихся от инакомыслящих в первую очередь использовались «заявления об отходе». В текстоцентричном мире ЦК основной грех оппозиции имел «письменную» форму: это прежде всего тексты и только потом – слова. Но ориентация на выступления и публичные жесты тоже присутствовала. У Кутузова была репутация отменного, а потому опасного оратора. «Пастырская практика» в это отлично вписывалась: в работе контрольных комиссий протоколы были вторичны, первичными же были собеседования с грешниками (которые потом эти протоколы даже не видели, но им это было и не нужно).

Главным критерием в оценке покаянных заявлений была искренность. Текст, который в чем-то демонстрировал «двоемыслие», передавался в контрольную комиссию для пристального изучения[1682]. Проверочная комиссия предполагала, что признания воистину отрешившегося студента будут абсолютно честны. Действительно, что ему скрывать? Во время дискуссии он мог сомневаться, но, как только съезд провозгласил партийную линию, его сомнения тотчас развеивались. Если только речь не шла о троцкисте: многое скрывая, такой студент ждал подходящей возможности нанести партии удар в спину.

Подозрений в «неискренности» было достаточно, чтобы Андриевский, единственная провинность которого заключалась в разовом голосовании за кутузовские тезисы по сельскохозяйственной политике, оказался в черном списке бюро. «Никакой связи с оппозицией не имел, и последняя сторонилась меня, считая сторонником большинства». Но в бюро подметили неестественность в поведении Андриевского. Допуская, что «формально у Андриевского дело обстоит как будто ничего», Кликунов не доверял ему: «Мне припоминается наш разговор с ним в бюро. Получилось впечатление, что мы ловили друг друга как люди из разных лагерей. Что заставило Андриевского тогда мяться, дипломатически изворачиваться, для меня это до сих пор не ясно. Есть какая-то недоговоренность, нужно сказать откровеннее»[1683].