Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Так как объектом рассмотрения со стороны партпроверки было «я» оппозиционера, то все, что он говорил, он начала и до конца, подлежало интерпретации. Представим себе обвиняемого, который отрицал любую вину, утверждая, что он вел себя во время дискуссии безупречно. Сразу же напрашивались две взаимоисключающие интерпретации: перед ячейкой стоит надежный большевик, который только хотел разобраться в спорных вопросах, или же симулянт, пытающийся скрыть свои козни. А теперь представим себе партийца, который признается в тяжких грехах: он хвалил Кутузова, раздавал нелегальную литературу, участвовал в подполье. И в этом случае был выбор между двумя интерпретациями: речь могла идти о неисправимом фракционере, который к тому же не стыдился содеянного, или же о перестроившемся товарище, признания которого доказывали его способность выйти из любого переплета. Никто не мог претендовать на безошибочный диагноз. К какому-то заключению нужно было прийти, но улики не могли окончательно установить, кто был исправим, а кто потерян для партии.

Целью рассмотрения «я» обвиняемых было отделить оформившихся оппозиционеров от тех, кто только сомневается. Бесспорно, нежелательное психологическое состояние, сомнение сами по себе преступлением не являлись. Оппозиционность же была делом убеждений. Сомнение означало невыдержанность, упадок коммунистического сознания и могло быть быстро устранено разъяснениями товарищей или проработкой партийных материалов. «Инакомыслие» же было необратимым состоянием ума – а потому и безнадежным.

«Сомнение» и «инакомыслие» были субъективными факторами, состояниями души, и их не просто было определить на основании объективных критериев. Только опытный герменевт мог провоцировать признания, которые отличили бы сомневающегося от еретика[1691].

Ересь имеет долгую историю в европейской традиции. Изначально в греческом это слово означало «выбор», «целесообразное решение». Отсюда его христианское понимание как «доктрины», «школы» или «верования», что предполагает свободный выбор учения[1692]

. В Средние века под ересью понималась открыто проповедуемая и упорно утверждаемая доктрина, противоречившая принятым интерпретациям Священного Писания. Средневековый еретик был человеком, «воля которого не склонялась перед высшей мудростью и признанным авторитетом и чья гордость была столь велика, что требовала у других подтвердить его верование, следуя его лидерству»[1693].

Сама собой напрашивается параллель между непреклонным оппозиционером, бросавшим ЦК вызов, и христианским еретиком. Христиане считали верование ересью, только если оно было результатом злой воли. Тот же, кто отказывался от неправильной позиции после должных разъяснений, был обыкновенным грешником. «Еретики или неисправимы, или же их вина смягчается <…> невежеством»[1694]

. Точно так же оппозиционер становился потерянным, если было доказано, что он непреклонно настаивал на своей правоте, несмотря на повторявшиеся попытки предупредить его обо всей ошибочности его позиции. Так же как никто не мог быть еретиком без церкви, невозможно было быть оппозиционером без ЦК, который устанавливал партийную линию[1695]. От заблуждающегося еретик отличался тем, что заблуждающийся был, видимо, невольным (хотя и объективным) союзником антиреволюционных, антипролетарских сил, тогда как еретик был частью этих сил. Кто не сумел доказать, что его просто закружило вихрем истории, тот, видимо, сам творил историю на враждебной пролетариату стороне.

Язык проверочной комиссии проводил тонкие различия между душевными состояниями, а герменевтика предоставляла богатый психологический язык, описывающий путь к падению и обратно. Типичный оппозиционер вступал на свой путь с «колебанием», прописанным в его паспорте. Если он «заблудился», то это из‑за «недостатка сознания», «слабости характера». Такой партиец был «неразвитой», «упадочный», «невыдержанный», «неустойчивый», «нерешительный», «непостоянный», скептик или «маловер» в языке протокола, имел наклонность «вваливаться в кашу».

Некоторые товарищи «отклонились» от коммунистической магистрали, другие же «позорно пали». Потеря веры в партию могла быть чревата последствиями: иной студент с такими «шероховатостями» «кочевал» между идеологическими лагерями. Так как политические колебания были тяжким грехом, проверочные комиссии жестко наказывали тех, кто были «склонны быстро перерождаться».

Тот, кто желал снисхождения, должен был выйти под партийный прожектор, «раскрыть» сомнения, «прояснить» крамольные мысли. Оппозиционер, который успел «осмотреться», обычно «прозревал», «приходил в себя», «одумывался». Лучшим способом было «провентилировать» и «помозговать» политические вопросы. В конце пути отступившийся признавался и получал наставления. Моральное переживание, его излечение описывались как «исправление» или как «оздоровление»; в обоих случаях предполагалось полное «отрешение» от оппозиционности.