Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

(Подразумевалась первая половина 1927 года. При поддержке КПК и советских агентов Ван Цзинвэй перевел тогда правительство в захваченный НРА Ухань и провозгласил этот город новой столицей Китая. В апреле Чан Кайши объявил о создании альтернативного правительства в Нанкине, тем самым бросив вызов уханьским революционерам. В противостоянии двух столиц стороне, которой симпатизировал Лунь, не поздоровилось: «левое крыло» Гоминьдана начало вычищать коммунистов из правительства, и они были вынуждены покинуть Ухань. Главный политический советник Бородин и некоторые китайские коммунисты отправились разными путями в СССР – по-видимому, этот исход и имел в виду Лунь как триггер его разочарования в партийной линии.)

Никто особо не вникал в отношение Карла Карловича к Китаю. Гораздо важнее было выяснить связь между инакомыслием Луня и его религиозным прошлым. «Отец по происхождению крестьянин, работал землекопом и пильщиком» и, по-видимому, был баптистом, но культ переборол. Сам Лунь не вступал в партию по религиозным убеждениям, а разубедился тогда, когда прослушал курс атеизма ректора Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова Мартына Николаевича Лядова. На профессиональных съездах тезисы оппозиции не поддерживал, «не будучи глубок, не мог взять ответственности в обсуждении всех вопросов».

«Я знаком с Лунь с 24 года, – говорил Кликунов. – Приходилось с ним поговаривать, и у меня мнение, что он не из таких, которые не зная броду суются в воду. У него было подобие оппозиции. В вину следует поставить способность оппозиции выступать по мелким, непринципиальным вопросам, беспризорность». За необдуманное голосование и выступления по мелочам бюро рекомендовало «поставить на вид». Попов же считал, что «Лунь развит и склонен быстро перерождаться, а посему надо вынести выговор». При голосовании предложение бюро «поставить на вид» получило 70 голосов против 27 за предложение Попова[1698]

. «Конечно, можно было бы больше дать наказание, – комментировал Зимов, – но мы считаемся с тем, что тов. Лунь один из первых <…> пришел и сказал, что от оппозиции он отмежевывается безвозвратно и больше поддерживать ее не будет. Чтобы гарантировать такой успех, я думаю <…> предложить ему побольше читать сочинения Ленина»[1699].

В следующем деле, деле Куркова, можно обнаружить очень сложное переплетение герменевтики подозрения с доверием к рабочему. Чтобы диагностировать сознание обследуемого, нужно было удостовериться, что он видит в опрашивающих его «своих» и говорит о себе всю правду.

Тридцатиоднолетний Николай Иосифович Курков, коммунист с 1920 года, прошел через рабфак и ни разу не оступался. Но во время работы на практике в прошлом году Курков столкнулся с «ненормальными явлениями по всей Забайкальской дороге». Когда он поинтересовался в правлении дороги о положении дел, «выяснение получилось в худшую сторону. Во время дискуссии перед XV партсъездом работал в лаборатории с оппозиционером Голяковым. Приходилось вести разговоры по крестьянскому вопросу и по вопросу народного образования». 19 февраля Курков подал заявление в бюро ячейки, в котором признал свои оппозиционные колебания, и просил «не исключать его из партии»[1700]

. Упор делался на мимолетность и случайность произошедшего. «В сторону оппозиции я увлечен был такого рода настроением – авторитетные вожди Зиновьев, Каменев, Раковский и ряд других не допускаются к печати, а поэтому их убеждения большинству членов партии неизвестны. Я, как многие на собрании, стал просить стенографический отчет, за что, вероятно, впервые получил ярлык оппозиционера. <…> Имея такое настроение <…> я стал искать ответа на создавшееся положение: к этому времени я узнал, что есть платформа оппозиции». В полученной от Голякова платформе он не увидел ничего антипартийного и подписал, «на чем и начинаются все мои дела как „оппозиционера“. <…> Такой поступок отношу за счет невдумчивого отношения, за счет ошибки, от которых никто не гарантирован. <…> К оппозиции сам себя не причислял, а поэтому прошу партию простить мне мою первую ошибку. <…> Давая партии этот документ, я подтверждаю, что никаких собраний, заседаний оппозиционного характера мною не посещались. А оппозиционером я не считался, так мне никто не давал никаких поручений»[1701].

Присутствовал в его показаниях и самоанализ. «Судить о твердости моего убеждения в момент [дискуссии] было нельзя, так как все было мгновенно» – вот что было главное в ви́дении Куркова. И контрфактическое построение: «Того, кто достаточно прорабатывал материал, я считаю реакционером. Если бы я чувствовал твердую почву, как оппозиционер, я был бы активным работником местной оппозиции».