Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Поклонникам Троцкого было вдвойне сложно защищаться. Во второй половине 1920‑х годов партийный дискурс рассматривал «троцкизм» как антипод «ленинизма». На местах некоторые губкомы занимались «троцкоедством»[1726]. В ноябре 1927 года томский партактив поставил перед коммунистами четкий вопрос: «Ленинизм или троцкизм? Вместе это несовместимо». Каждый должен был решить для себя: «Или с ленинской партией, или в меньшевистское болото»[1727]. Ведь «только меньшевики или люди меньшевистского толка могут рассчитывать на свободу фракций»[1728]. Товарищ Белоглазов обещал на собрании томского актива: «Троцкому не удастся свести с правильного пути ленинское большинство. Во главе ЦК стоят испытанные товарищи, без таких огромных противоречий, с которыми шел Троцкий».

Томская оппозиция отмахивалась от подобных обвинений. «В данный момент существует мнение, что оппозиция целиком и полностью перешла на платформу троцкизма, – заявил Тарасов. – Троцкизма в нашей партии нет. Троцкий от своей трактовки вопросов о роли классов и тактики отказался. Несмотря на свои ошибки, Троцкий все-таки работал рука об руку с Лениным, и если бы Троцкий был меньшевиком, то в то время его не допустили бы близко к этой работе». «Я думаю, что демоническая гордость тов. Троцкого у нас не имела значения», – разъяснял Кутузов[1729]. Но, как утверждали свидетели, он же сказал в августе в ячейке: «Давай поаплодируем Льву Давыдычу»[1730].

Имя Троцкого фигурирует в материалах партпроверкомиссии не так уж часто. Когда оно все-таки попадается, это связано с Гражданской войной. Но дело не только в памяти о прошлом, но и в определенной трактовке партийной демократии. Те, кто рисковали жизнью вместе с Троцким, считали себя основателями Страны Советов и требовали информации, уважения, участия.

Ни один из обвиняемых не считал себя троцкистом, и этот эпитет в их отношении не использовался. Даже когда они обращались к имени легендарного наркома, речь шла о личных симпатиях, а не об идеологической позиции. Филимонов к авторитету Троцкого не апеллировал, но его протест против ущемления демократии и защита принципа выборности партийных должностей возвращались к темам «Нового курса». Биография его была соответствующей: Степан Иванович Филимонов был истинным интеллигентом, любителем слов.

Автобиография Филимонова повествовала о молодом солдате, пришедшем в революцию «сразу по возращении с Германского фронта» – в декабре 1917 года. Избежать колчаковской мобилизации ему не удалось, но Филимонов служил у белых всего лишь писарем и только полтора месяца. Потом участвовал в восстании, примкнул к красным, воевал до победы. Филимонов был на Забайкальском, Северном и Южном фронтах. «Поехал добровольцем в 20 г. Поднялся вопрос о пополнении рядов Красной армии, я на то время был на Рабфаке, откуда сначала записалось 150–160 человек, но поехало 12 или 13» – и Филимонов среди них.

Кто-то во время проверки спросил: «Подымался ли на рабфаке вопрос о социальном положении или о службе у Колчака?» – «Да, после инцидента с одним рабфаковцем из‑за девушки, он сказал, что я штабс-капитан».

Вопрос: В юнкерской школе был?

Ответ: Нет. <…>

Вопрос: Как попал в тюрьму?

Ответ: После Забайкальских дел измотался, назначили комендантом станции, и был отрезан бело-зелеными и направлен в Александровский централ.

От этих пока глухих обвинений Филимонов до поры до времени отбивался легко. Гораздо сложнее было объяснить: «как получились колебания»? зачем «лихорадил» партию? «Оформление колебаний сложилось [не] сразу, – отвечал Филимонов, – а постепенно, на основе некоторых извращений, например назначенство выборных должностей по партлинии, я раньше состоял в рабочей ячейке, где скрыто говорилось о [не]благополучии в этом отношении».

Вопрос: Как смотришь теперь на внутрипартийную демократию, после штудирования решений съезда?

Ответ: Я не против регулирования в соответствующих моментах, но не нужно слишком перегибать палку.

Во время дискуссии Филимонов повторял, что «сейчас такой момент, когда о своих сомнениях говорить надо». Только подведя итоги, он сможет «причислить себя к определенному лагерю». Он заявлял после каждого выступления, что «я не оппозиционер – как это мне приписывают многие товарищи», и громогласно требовал «повести борьбу за колеблющихся товарищей, чтобы их убедить, чтобы их отбить от оппозиции»[1731].