Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Но, «подзанявшись вопросами» и почитав «Правду» и «Большевик», а также платформу оппозиции, «которую брал у Кутузова по собственному желанию», Подборский пришел к выводу, что «оппозиция неправа по всем вопросам». «На собраниях никогда не защищал оппозицию, никакой фракционной работы не вел»[1738]. Более того, во время дискуссии, «в частных беседах» спорил с инакомыслящими. Особенно не соглашался Подборский с Троцким по вопросу классовой борьбы в деревне, не считал середняка «контрреволюционным», допускал «свободное развитие крестьянских хозяйств». «Приготовился выступать по крестьянскому вопросу против оппозиции, но выступать не удалось из‑за большого количества ораторов (это могут подтвердить Андриевский, Мирошкин)»[1739]

.

Вопрос: Почему не заявил в Бюро о существовании платформы, раз ты по прочтении ее был на стороне ЦК?

Ответ

: Я полагал, что распространение платформы ничего страшного за собою не повлечет, и из личных симпатий к Кутузову не хотел подводить.

Вопрос: Чем Кутузов, кроме личной симпатии, был уверен, что ты его не выдашь?

Ответ

: Не знаю, в голове его не был.

«Ошибка заключалась в том, – признал Подборский, – что не принес платформу в бюро ячейки, а отдал тому, у кого взял, Кутузову, этим как бы становясь единомышленником троцкистов. На самом же деле здесь восторжествовало чувство мещанской порядочности»[1740].

Кликунов удивился: «Неоглашение платформы объясняется отсутствием большевистского чутья. Был на фронтах, но легко отнесся к оппозиции». «Легкомысленно считать платформу оппозиции документом, не представляющим из себя ничего страшного», – добавил Барышев. «Согласен, – сказал Фельбербаум, – но после же он голосовал за тезисы ЦК – убежденно». Подборскому объявили «строгий выговор»[1741]

.

В деле Подборского довольно очевиден конфликт двух этик – обыденной и партийной, которые здесь несовместимы. Обыденная этика предполагает, и это признавал Подборский, уважение к частной тайне и непубличной активности: домашнее чтение – неотъемлемая часть частных практик, приравненных к частному обмену информацией, поэтому печатный документ, переданный кому-либо для прочтения в этом порядке, должен быть в таком же порядке возвращен владельцу. Этика партийца снимает все соображения о границах частного и публичного – и в этом случае оппозиционный документ должен был быть не возвращен Кутузову, а передан по прочтению в партийные органы. Партия объявляла это правилом партийной дисциплины, но, как констатировал Подборский, «восторжествовало чувство мещанской порядочности». Интересно, что такой конфликт в это время не имел решающего значения: за неверный этический выбор Подборский отделался лишь жестким, но временным наказанием и в партийных рядах себя сохранил.

Закончим наше обсуждение стратегий защиты случаем Владимира Федоровича Беляева. Он – обратный случай: в отличие от Подборского, Беляев декларировал как ошибку не организационную связь с оппозицией, а ее поддержку изнутри партии – которой он, как убедительно и с доказательствами на руках утверждал, организационно никогда не изменял. В этом случае требуется особое внимание к текстам: архив богат на материал, случай сложный, а герой наш изворотлив вдвойне. Характерно то, что на партсобраниях времен оппозиционной дискуссии Беляев говорил существенно меньше, чем Подборский или Филимонов. Зато на партпроверке его просто невозможно было перебить. В его арсенале десятки аргументов и ходов, Беляев оправдывается и так, и сяк, и умоляет партбюро, жалуется в райком, и клянется именем коммуниста. Впрочем, и опрашивают его теперь тщательнее. Если в декабре 1927 года (см. первую главу) он проходил проверку просто контрольной комиссии, то весной 1928 года политическая физиономия коммуниста Беляева изучалась целым коллективом – в итоге, случай Беляева получил большую огласку.