К исследованию личности Беляева привлекались как поручители, так и недоброжелатели. Мы видим особенно отчетливо закулисную часть процедуры партпроверки: в бюро идут доносы на опрашиваемого, внешние респонденты отзываются о разных биографических деталях, изложенных ответчиком. Все это затрудняет выдвижение им четких апологетических линий: Беляев боролся с невидимыми призраками-обвинителями, их донесениям ему полностью не показывали, а лишь цитировали – Фельбербаум и Образов вытаскивали их из своей руки как джокеров в нужный момент, и, что еще есть в рукаве, Беляев мог лишь догадываться. Доносы на Беляева подробны и построены по антиканону автобиографии. Все законы жанра в них сохраняются, но цель прямо противоположна: смысл нарратива – убедительно доказать, что ответчик всегда, на всех этапах своего политического развития тяготел к недругам пролетариата и занимал их сторону. В таком сценарии партбилет ему нужен был исключительно для сокрытия своего истинного политического лица – без этой маски он не мог продолжать подрывное дело Кутузова и компании.
Наподобие двух предыдущих рассмотренных нами случаях, Беляева обвиняли не в общем, расплывчатом инакомыслии, а конкретно – в тяге к фигуре Льва Троцкого, в неготовности отказаться по указанию ВКП(б) от недопустимой персональной симпатии к главному вождю оппозиции ЦК. Как «троцкист» Беляев был заведомо потерян для партии. Но, отрицая все обвинения, бранясь и обличая, Беляев использовал стратегии защиты, основанные на той же логике, что и Подборский да Филимонов – и иногда риторически более успешно, чем они. Да, признавал Беляев, я ценил Троцкого. Но любил я в нем не руководителя структурированной оппозиции, и уж точно не политического наставника – я и думать не мог о Троцком в такой ипостаси. Учредитель Красной армии был для ответчика всего лишь личным воспоминанием, кумиром давно прошедших дней. Влечение его к Троцкому было эмоциональным, не идейным – а, значит, допустимым, поскольку эмоциональная сфера считалась отделенной от чисто политической. Однако, как только оппозиция начала выстраиваться как анти-партия, заводить свой устав, проводить свой черной мессы у Голикова и Кутузова, Беляев спешно с ней попрощался – как это должен был сделать любой честный большевик.
Шансы Беляева на сохранение партбилета были невелики[1742]
. Он голосовал вместе с оппозицией по всем вопросам, но, по его заявлению, организационных связей с оппозицией не имел. В заявлении в Томскую окружную контрольную комиссию ВКП(б) от 15 января Беляев жаловался на недоразумение. «Благодаря моим выступлениям по ряду вопросов во время дискуссии, в которых некоторые из выставленных мною положений совпадали с взглядами оппозиции, меня причислили к таковой. Настоящим заявляю, что ни в коей мере с оппозицией связан не был, следовательно, ни в какой фракционности неповинен»[1743]. И в более позднем письме Беляев настаивает: «Несколько слов о моей пресловутой оппозиционности. В этом деле, несомненно, из мухи раздули слона». Беседуя со следователем Тюлькиным, «[я] определенно заявил, что в дискуссии я участвую вполне объективно, ибо (об этом я говорил на бюро и на общем собрании) считаю, что перед съездом необходимо было встряхнуть все наши промахи и недостатки и вскрыть их со всей беспощадностью. <…> Я проглядел лишь одно, чтоб дело зашло дальше, чем можно было предполагать вначале, и, голосуя за оппозиционные контртезисы, я лью воду на мельницу антипартийных течений». Постановления съезда и напечатанные в «Правде» капитуляции оппозиционеров «дал[и] мне надлежащую расшифровку данного вопроса»[1744].Необходимо учесть, что меня по выдержанности и работе в Томске мало знают, и лишь общая горячность дискуссии и ее лихорадочность дали пищу толкам о моей невыдержанности. Не отрицая «пересола» с моей стороны (в процессе дискуссии), это я считаю, безусловно, ошибкой с моей стороны, прошу все же обратить внимание на общее повышенное настроение и нервозность – отсюда и все беды.
Вообще же думаю, что вывод о моей выдержанности следует делать на основании моего восьмилетнего пребывания в партии и по имеющимся отзывам до дискуссии. По первому же впечатлению судить крайне трудно и легко ошибиться[1745]
.