Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1

Инструкции ЦКК определили процедуру и языковой набор, создавшие поле знания и экспертизы вокруг преследования оппозиционности – знания, которое было центром функционирования власти и репрезентации. Хотя дискурс в отношении политического инакомыслия на уровне партпроверкомиссии переплетался с этическим, теоретическим и юридическим дискурсом большевиков, разбор оппозиционеров на партийных собраниях обрел некоторую дискурсивную автономию. Партийной герменевтике пришлось заточить свои инструменты в отношении исследования отошедших товарищей.

Некоторое прояснение отношения к оппозиции, озвученное на XV партийном съезде, не значило, что неувязка между двумя разными дискурсивными конструктами – оппозиционер как заблудившийся товарищ и оппозиционер как коварный враг – была совершенно устранена. Кое-где проверочная комиссия придерживалась той оценки оппозиции, которая выстраивалась вокруг предположения, что опрашиваемые не в состоянии полностью объяснить, почему их занесло в чужой лагерь. Такие предположения заставляли партпроверкомиссию относиться к оппозиционерам как к объектам знания, характеризировать их как больных, замученных обстоятельствами. Однако, поскольку проверочная комиссия настаивала на восприятии партийца как свободно высказывающегося субъекта с собственными, иногда неортодоксальными мнениями, предполагалось существование сознательно стоящих на своем оппозиционеров, которых было необходимо выявить и исключить. Такая неувязка между конструированием объекта дискурса и субъекта в дискурсе оставляла исход каждого разбирательства в каком-то смысле неопределенным.

Для того чтобы получить авторитет, проверочная комиссия не должна была обладать абсолютной властью над субъектом. Достаточно было того, что формат комиссии и ее процедуры определяли те понятия, через которые партийцы относились к себе, – таким образом усваивалось нормативное отношение к идеологическому отклонению.

В двух случаях ниже мы увидим не только то, как партийный дискурс навязывал провинившимся студентам определенные идентичности, но и то, какие возможности уклонения и даже сопротивления этот дискурс им обеспечивал. Обращая особое внимание на то, каким образом опрашиваемые представляли свою субъективность, понимаемую как противостояние официальному дискурсу, и на альтернативные способы большевистского самовыражения, можно показать не только то, насколько эффективен был новый, «демонизирующий» подход к оппозиции в 1928 году, но и то, оставалось ли место для агентности обвиняемых и тактик сопротивления[1756]

.

Конечно, необходимо прежде разобраться в той полифонии – наложении и перекрещивании разных точек зрения говорящих, – которую представляют собой материалы протоколов проверочных комиссий. Вслед за Карло Гинзбургом можно трактовать такие документы как результат дисбаланса отношений, пытаясь расшифровать их, поймать под гладкой поверхностью текста сложное взаимодействие угроз и опасений, обвинений и оправданий. Механизм дознания требует симптоматического прочтения, уделяющего максимум внимания умалчиваниям, самоустранениям и инсинуациям. Полные нестыковок и противоречий, указывающих на нарративные стратегии сторон, протоколы ставят проблему отношения говорящего к своему высказыванию.

Принято считать, что, используя официальный язык, оппозиционеры спасали себя как могли. Такая точка зрения приписывает говорящим циничное отношение к идеологическому языку, который они использовали лишь для маскировки. В такой интерпретации оппозиционер воспринимается человеком, который смотрит на язык партийной проверки как на набор языковых возможностей, которыми можно манипулировать, чтобы максимизировать шансы на сохранение партбилета. Историки новой волны раскритиковали такой подход, напомнив, что намерения не могут существовать вне языка, который создает их смысловую структуру. Идентичность, утверждают они, не существует до исповеди, и это дает время спокойно ожидать возможности проявить себя, но именно пространство исповеди – это территория, где зарождается идентичность, которая всегда структурируется дискурсивно, по ходу дела. Нельзя относиться к признаниям оппозиционера как к выражению личности, владеющей тем логическим и риторическим единством, которое приписывает ему обвиняющий. Говорящий не мог находиться вне языка, вырваться из смыслового горизонта, предопределяющего его. Поиск присутствия говорящего, которое лежит прямо под поверхностью текста, мерцающее, все еще не обнаруженное в своей полноте, может оказаться тщетным. Смысл, который оппозиционеры придавали своей жизни, не может быть отделен от дискурсивных механизмов, присущих их пространству и времени, поскольку именно последние изначально формировали исторических актантов, создавая их мировоззрение, внушая им надежды и страхи, делая их теми, кем они были.