Байкал - море священное

Больно, невыносимо больно знать про это, и в какую-то минуту захочется приглушить прорицание, которое нестерпимо, не сразу, но удастся: слаб человек и в своем стремлении сравняться с другими, себе подобными, неостановим, даже если понадобится для этого лишиться рассудка. И было б страшно, когда б все на том и кончалось, но счастье наше, что жизнь неостановима, и на смену сознательно лишившему себя рассудка, способности чувствовать боль мирскую и страдать бедами земными, придет другой и, если успеет, скажет слово людям, а если нет, так просто подумает, и за то спасибо, и мысли невысказанные бог весть каким образом дойдут до людей, и те подивятся, а все ж на день-другой лишатся покоя, которым, кажется, пуще всего дорожат в жизни.

Хотел бы сибирский мужик отсидеться в стороне от всколыхнувшего рабочий поселок и тысячи таких же селений буйства, скоро переросшего в твердое противостояние двух сил. Но отсидишься ли, когда уж и за горло берут; копилась в нем обида, смутная, непоименная, и все, что было в крови от древнего казачьего племени и от Чингизова духа, и то, и другое в сибиряке замешано круто, вдруг взъярилось и разметало привычные домашние устои, к которым прикипел сердцем. И окунулся он в общее буйство, и тоже закричал что-то, требуя, хотя и не понимая до конца, что ему-го лично надобно. И окрасилось буйство новым цветом, жутковатым сделалось, не сотрешь единым махом: искони ходят про сибирского мужика, про стойкость да про упрямство его легенды.

Горели склады, а вместе с ними опротивевшие конторы подрядчиков, из тайных мест были вытащены берданы и карабины, старые кремневые ружья, и закипела война не на чужой земле, на своей, родимой… Обида за обиду, кровь за кровь — пойди разберись, кто прав? И головы покрепче смущены были невиданным в здешних местах буйством, а уж Мефодий Игнатьевич тот и вовсе не умел сыскать своего места в этом, как чудилось ему, вселенском буйстве. Ходил в мужичьи артели, сыскивал рядчиков, которые еще не положили головы, спрашивал с пристрастием: с чего бы разошелся мужик?.. Случалось, отвечали, говоря про разные притесненья, но Мефодий Игнатьевич и слышать не хотел, ведь сам-то никого не обидел… А только, говоря это, не чувствовал уверенности. Он не смог бы объяснить, что с ним происходит, в конце концов ведь действительно никого не обидел, и даже больше — стремился помочь, если считал такое деяние справедливым. И тут подумал: а что справедливо, что — нет?.. Помнится, Иконников потребовал увольнения всей артели, которая стояла на взрывных работах, говоря, что там появились недобрые людишки, смущают рабочих, не велят подчиняться хозяйским приказам. Когда же Мефодий Игнатьевич спросил, зачем увольнять всех, может, всего-то и надо — прогнать пару-другую зловредных людишек, Иконников решительно возразил:

— Заразу надобно вырывать с корнем, да и другим, падким на разные слухи, будет острастка…

И он согласился, хотя на душе кошки скребли, что-то не понравилось даже не в самом решении, а в том, с какою торопливостью было вынесено решение. Но постарался поскорее позабыть про это. Заметил, в последнее время хотел бы не думать о неприятном. Неожиданно охладел к делу. Впрочем, отчего же неожиданно? Видать, исподволь копилось что-то в нем, обрастая все новыми, успокаивающими сердце, суждениями о жизни, которая обойдется и без его постоянного вмешательства. Да и дело вряд ли пострадает, крепко поставлено им, и теперь катится по ровной дороге. И слава богу!.. А все же иной раз, чаще с неудовольствием, вспоминал слова отца, говорил тот за неделю до смерти: в гостях перебрал, не дошел до дому, свалился посередь улицы, а рядом никого, тьма-тьмущая, рвать начало, захлебнулся.

— Вроде бы ты и мой сын, а вроде бы и нет, неотчаянный, силы в тебе внутренней не чувствую, дерзости, все норовишь, чтоб ровненько да чистенько, а в жизни не так надобно, кто успел, тот и съел… В мать, видать, та до последнего дня только и знала, что охала да клала поклоны. Слаба была, не от жизни…

Верно, чувствовал Мефодий Игнатьевич в себе и от матери что-то, да только и от отца досталось немало: ухватистость, дерзость, когда вдруг загорится и дело придется по сердцу, и начнет управлять им смело и сноровисто, на загляденье другим и на зависть. Но так случалось нынче редко, вбе больше томилась душа, выискивая нехлопотное, помалости, а чего-то большего сторонилась, пребывая в робости.