Байкал - море священное

А ровно через две лупы пришел в юрту белый человек в желтом, с синими заплатами, халате, он был белый, как та собака, которая неожиданно исчезла. Да, исчезла, а не убежала, старуха видела бы ее следы, в те дни шел дождь, и земля была сырая и мягкая. Старухе оказалось достаточно лишь раз взглянуть па белого человека, и она поняла, кто он.

С тех пор жизнь ее поменялась, и она лишь о нем и думала, хотя ни словом не обмолвилась, что догадывается, кто он.

Бальжийпин чувствовал ее отношение к себе, доброе и участливое, постоянно и сам относился к старухе с не меньшим уважением и остро переживал ее болезнь, случалось, посреди ночи проснется, подойдет к ее постели и долго слушает, как тяжело, задыхаясь и ежеминутно чернея в лице, дышит старуха. Жалость просыпалась в груди, росла, заполняя все существо, а потом делалась такою огромною, что Бальжийпин растерянно опускал руки, придавленный этою жалостью. Порою старуха открывала глаза и видела его, ц тогда в глазах у нее, в лице темном и холодном — казалось, прикоснись к нему рукою и тотчас почувствуешь холод — появлялось что-то мягкое и теплое, живое. А однажды старуха сказала, или он не так понял, да нет, он научился распознавать, чего она хочет, да, однажды старуха сказала, что не умрет, если он не уйдет из юрты, станет жить, как бы трудно и горько ни было.

Старуха сдержала слово, не умерла, поднялась с постели болящей, и в юрте сразу же стало веселее, уж и очаг тлел не так тускло, и в продушину нет-нет и заглядывало солнце.

16

Тих и нешумлив Байкал, когда подо льдом, и только торосы, иной из них с пятиэтажный дом, скажут и неопытному глазу о том, что бывает и дерзок и своенравен. В феврале, кажется, ездил я на Байкал, долго стоял у маяка Федора Ивановича Соймонова, думая об этом могучем старце, который, после того как сняли с него позор кнута и каторги, покрыв седую голову трехцветным русским знаменем, обласканный Елизаветою, приехал в Сибирь-матушку, увидел священное море, и с тех пор сердце наполнилось великой любовью к здешней земле.

Я думал об этом человеке, перебирая в памяти всю его долгую жизнь, и на сердце у меня было хорошо и спокойно. Мне казалось, что я понял его, словно бы воочию увидел все то, что волновало могучего старца, помогало жить гнутому, каленым железом пытанному, но не сломленному. А потом мои мысли раздвинулись, со мною рядом оказались Христя Киш, Сафьян и Бальжийпин, они тоже, случалось, приходили к маяку Соймонова, и каждого по-разному их волновали те же мысли, что и меня. И в этом мне узрилось большее, чем обычная связь времен, нечто такое — от дедов и прадедов, — что живет в человеке и не дает остановиться, зовет куда-то, может, к самому пределу, за которым начинается неведомое и к чему болезненно тянется все сущее в нас. Узрилось это, и неспокойно сделалось, спросил у себя: куда же мы идем, люди?.. И тотчас встало перед глазами недавнее: горная речушка, веселая, быстроногая, так и скачет по камням, так и скачет, словно бы боясь не поспеть к Байкалу. Вода в речушке чистая, и малого пятнышка по сыщешь. Но пришел как-то и не узнал речушку: порыжела и огромные маслянистые пятна плавают на водной поверхности, все разрастаясь. Много позже услышал: склад с горюче-смазочными материалами поставили в верховьях речушки, и разом поменялась она и уж не радует глаз. Куда там! Другое видится, — будто вся она, снизу доверху, такая вот: желтая, маслянистая, и не только она одна, а еще и те, что испокон веку тянутся к Байкалу, много их — десятки, сотни. И вливаются в Байкал темные речки, и меняется вода в нем совершенно, уж не хрустальная да прозрачная, когда в тихую погоду и на самом глубоком месте сыщешь дно и подивишься жизни, которая внизу, сразу же за бортом мотобота. Другая нынче вода: мутная, грязная, вся с черна, искрится угрожающе, вот-вот вспыхнет, и — вспыхивает, и уж не чаша с дивной водою, а высокий, до самого неба костер, и этот костер с каждым мгновением делается все нестерпимее, жарче, и скоро деревья на берегу тоже загораются, маленькие свечечки подле огромного, в полнеба, огня. И не подступить к этому огню, не потушить. На самом ли деле он уже здесь, в байкальской котловине, или пока в моем воображении? Я не сразу умею ответить, я в смятении, и слезы бегут у меня по щекам. Я не знаю, что творится со мною, но на сердце боль, острая, рвущая его на куски, и я бегу куда-то, бегу… Задыхаюсь, падаю, подымаюсь и опять бегу… Куда? Зачем?.. Разве уйдешь от того, что на сердце? Очнулся уж далеко от Байкала, в тайге, у высокой скалы, и там тоже увидел маяк и не сразу вспомнил, что зовется он Кобыльей головою. Этот маяк поставили в начале века по подсказке Мефодия Игнатьевича Студенникова, и по сей день стоит, но случалось, что и падал, это когда обрушивалась сарма и рвала железо. Но стихал ветер, и маяк снова появлялся на скале и одноглазо светил в темноту.