Балет моей жизни

Мы так прекрасно проводили время в Люшоне, что возвращались туда каждое лето четыре года подряд. С Леонтиной и ее другом, господином Реем, мы вместе снимали виллу и жили общими расходами. У Рея была своя машина, шофер и горничная, жена шофера. За персоналом следила Брио, все отлично работало. Рей был кадетом в Гаскони. Он управлял предприятием в Коссаде, Tarn-et-Garonne, владел семейным поместьем, но постоянно приезжал в Париж, и они с Бове были прекрасной парой. Однажды он предложил ей оформить их связь: «Позже мы удалимся на покой в Коссад и будем мирно жить как скромные рантье». Леонтина не сказала «нет», и они уехали в Коссад, потому что Рей хотел играть свадьбу в родных краях. И вот, голубки прибывают на место. Рей показывает поместье своей дорогой Леонтине, а потом они направляются в мэрию, чтобы написать заявление о заключении брака. Бове находит городок прелестным, но когда они проходят по улицам, в домах по пути отодвигаются занавески, и на них молча глазеют их обитатели. Люди выходят на порог и долго провожают взглядом «господина Рея и его парижанку», словно следят за проходящим поездом. Вдруг Леонтина почувствовала леденящий ужас: жить здесь постоянно, каждый день видеть одни и те же лица и дома, маленькие провинциальные магазинчики, слушать одни и те же сплетни и, в конце концов, поддаться общему убожеству!.. Она, которая всю жизни дышала вольным воздухом Парижа, вращалась в кругу артистов, художников, певцов и танцоров, веселых, интересных и свободных духом, — нет, она не могла дышать в этой затхлой мещанской атмосфере. Мужество оставило ее. Она начистоту поговорила с Реем и предлжила: «Зачем вообще жениться? Нам и так прекрасно». Они развернулись и пошли домой, а потом поскорее вернулись в Париж, заинтриговав жителей Коссада и дав им пищу для обсуждений, возможно, на веки вечные. Леонтина и Рей остались в том же положении, в каком и были, то есть очень счастливыми.

Вилла «Ивы», которую мы снимали, принадлежала Анри де Горссу, автору многочисленных ревю и пьес для бульварных театров. Ему принадлежало много недвижимости в Люшоне, откуда была родом его мать, и он жил на другой своей вилле, недалеко от нас. Мы встречали его почти каждый день под руку с женой, красивой блондинкой, и с удовольствием прогуливались вместе с ними. Горсс, мужчина видный, высокий и стройный, был приятным собеседником, очень остроумным.

Клео де Мерод, 1914

В Люшоне я, к своей радости, встретилась с Педро Гайяром. У него тоже была там собственность, красивая вилла «Корнель», где он проводил лето с сестрой и сыном. Иногда к ним приезжала Сандрини. Гайяр покинул Оперу за много лет до начала войны. Этот идеальный директор, любимый всеми в театре, почему-то решил не возобновлять контракт с Розой Карон. Никто толком не понимал, почему настолько прозорливый человек совершил такой промах. У власти тогда был Клемансо[224], а все знали, что Роза Карон была его протеже. И вот вскоре после увольнения певицы Педро Гайяр пал. Все сотрудники страшно сожалели. Гайяр собрал всех артистов в Танцевальном фойе, чтобы попрощаться. «Было совсем не весело», — рассказывала мне Леонтина Бове. Бедный Гайяр так и не утешился после расставания с Оперой. Он был очень привязан к этому театру, как и все, кто когда-либо ему принадлежал.

Приехав в Люшон летом 1916 года, я обнаружила в гостях у Гайяра Капуля. Они были большими друзьями. Капуль работал с администрацией Оперы некоторое время перед уходом Педро. Его отпуск подходил к концу, через день он должен был возвращаться в Париж. Ему было уже лет семьдесят, но держался он прямо, был бодрым и веселым. Встретившись со мной, после всех приветствий и любезностей он воскликнул: «Какая жалость, что мне нужно уезжать! А то я бы за вами приударил!»

* * *

Я вернулась в Париж весной 1915 года, там все напоминало о войне, она казалась нескончаемой, калечила солдат и превращала людей в животных, ее все переживали с отвращением. Возникли военный менталитет и военный лексикон. Везде раненые, ослепшие и покалеченные, да с какими увечьями! Война всегда ужасна, а попытки «приукрасить» убийства в «искусстве» и придать им героичность напрасны.

Все стало по-другому. Кутюрье создавали моду военного положения, юбки становились короче, и с ними носили высокие ботинки на шнуровке, а шляпки напоминали военные фуражки. Женщины выглядели почти как солдаты, да они и заменяли в тылу ушедших на фронт мужчин на их рабочих местах.

Казалось, Прекрасная эпоха закончилась, война ее похоронила. У меня было чувство, что все наше общество, такое легкое, беззаботное и радостное, попало в царство мрачных фантомов… Тем не менее в Париже было оживленно, всего хватало, театры работали: на сценах показывали ревю патриотического содержания и pieces de circonstans[225].