Балет моей жизни

Часто я знала как свои пять пальцев города, где мы выступали, и, не желая уже гулять, перечитывала любимых поэтов. Я всегда возила с собой книги любимых авторов: Гюго, Верлена, Верхарна, Деборд-Вальмор, госпожи де Ноай, иногда Рембо или Франсиса Жамма. Выбор приходилось делать очень быстро, бегло пробегая глазами полки в библиотеке перед отъездом. Или же я брала напрокат арфу и развлекалась в гостиничном номере, устраивая маленькие импровизированные концерты для Брио, очень благодарной слушательницы.

Шум аплодисментов достиг Парижа, и Оскар Дюфренн, всегда искавший great attraction[251], попросил меня выступить вместе с Доном в

Empire.

В 1922 году умерла Марикита. После службы в Saint-Louis-d’Antin мы вместе с ее мужем, господином Фурнье, поехали на кладбище Saint-Mande. Я очень горевала, с уходом Марикиты я лишилась одной из самых нежных подруг, лучшей советчицы и преподавателя высочайшей квалификации. Но в горе меня утешала мысль о том, какую красивую жизнь она прожила. Марикита, жившая лишь искусством, смогла выразить себя на том языке, который сама же и выбрала, осуществить мечты юности, добиться успеха, аплодисментов, понимания и желания себя выслушать. Да и работала она к тому же до последнего. Правда, великолепная жизнь, одна из самых долгих! Жюль Жанен[252]

советовал ей написать мемуары, и это было не вчера… в них не нашлось бы места ни разочарованию, ни упадку. Кита всегда с честью отвечала судьбе: в 1860 году она вдохновляла на самые восторженные стихи, среди которых хвалебные оды Луи Буйе[253], друга Флобера, а в 1918-м так же вызывала всеобщее восхищение невероятным вкладом в работу над спектаклем «В прекрасном саду Франции»! Воображение, талант, чувство вкуса и совершенная пластика — она обладала всем этим и много еще чем. Женщина удивительной души, тонкой и нежной, ее обожали все артисты, имевшие с ней дело… С ее смерти прошло тридцать лет. Ее имя, конечно, уже ничего не говорит молодому поколению. Я же никогда не забуду Киту, и ее племянница, верная Марго, тоже не забывает и хранит подробные воспоминания о ее жизни и работе.

Через год не стало и нашей великой Сары. Я узнала об этом из газеты Midi во время турне. Она тоже была на гастролях со спектаклем «Регина Арман» по пьесе своего внука, Луи Вернея[254]. Она играла и в утренних, и в вечерних представлениях, без явных признаков усталости, несмотря на искусственную ногу и семьдесят пять лет. В ней словно была какая-то пружина, и витальность с годами не убывала. Сара Бернар всегда хотела знать, чем я занималась, какие произведения играла на сцене, интересовалась музыкой и танцем так же, как и драматическим искусством, которому служила.

Я только-только вернулась в Париж, когда узнала о ее болезни и была потрясена до глубины души. Я тут же кинулась разузнавать, как и что, но мне так и не удалось ее вновь увидеть: к ней никого не пускали, надеялись до самого конца. Сара боролась, и казалось, что ей удастся и на этот раз победить болезнь, но как-то вечером она заснула и больше не проснулась. Я побежала на бульвар Pereire. Ее одели в длинное белое платье, лицо было окутано лиловым тюлем, рядом с кроватью горела лампа под розовым абажуром. Она казалась спокойной и красивой и совсем не выглядела мертвой.

На лестнице я столкнулась с Люсьеном Гитри, который спускался. Когда я входила в комнату, туда вносили огромный букет пармских фиалок, присланных Рейнальдо Аном. Саша Гитри и Ивонна Прентан приехали незадолго до меня. Саша низко опустил голову, охваченный печалью, а прелестная маленькая Ивонна плакала, стоя на коленях перед кроватью.

Похороны Сары Бернар проходили невероятно торжественно. Всю дорогу от театра до Пер-Лашез за гробом следовала огромная толпа парижан, весь город вышел на улицу, чтобы проводить похоронный кортеж, в прямом смысле полный представителями гербов и корон. Таких роскошных похорон, вероятно, еще не бывало. Говорили, что по этому случаю все клумбы Франции опустели. Сара Бернар уходила в последний путь, осыпанная цветами, и каждый букет передавал искреннюю скорбь. Пер-Лашез, и вот шестьдесят лет славы, поэзии, мужества и красоты похоронены. Там были все артисты Парижа, глубоко взволнованные, многие плакали.

Когда семья проходила к могиле, охрана хотела помешать пройти верному Эмилю, но он настаивал. Ему сказали:

— Допускаются только члены семьи.

— Ну, тогда мне можно пройти, — ответил верный слуга, — потому что я член этой семьи уже сорок девять лет, — и встал рядом с сыном звезды, Морисом Бернаром.

Когда я, в свою очередь, подошла к открытой могиле, то не нашла рядом с ней кропила. Тогда я наклонилась и послала моей великой подруге воздушный поцелуй. Этот простой жест не ускользнул от внимания репортеров. Они тут же развели вокруг этого шумиху, но я лично не видела в этом ничего особенного.

* * *