Беглая княжна Мышецкая

– По гулу пушек я скоро догадался, что литовцы пошли на приступ крепости, однако пушки палили недолго, потому как неприятель ворвался в город большой изменой, зачинщиком среди которых был подьячий Сенька со товарищами Ивашкой Чешихой и Антошкой по прозвищу Повар, о которых я прознал гораздо позже. А тогда учуял, как кто-то бежит по каменным ступенькам в подвал. Решил – пришел роковой час мой, воеводы князя Данилы и врагов. Только было перекрестился, про себя молвил: «Во имя Господа, великого государя и отечества!» – как в подвал вбежал рейтарский офицер, увидел меня с факелом, который я снял уже со стены, вскинул пистоль и пальнул в меня. Мыслил, думаю, убить до смерти, но прострелил левую ногу. Я упал, рейтар загасил факел в ящике с песком, тут прибежали другие рейтары, лопочут не по-нашенски, меня выволокли во двор замка, а там, повязанный, в одной рубахе, без кафтана, стоял уже воевода и князь Данила. Кто-то из стрельцов перевязал мне ногу, а иначе я истек бы кровью, положили в телегу и отвезли в просторный дом, где таких же покалеченных в сражении лежало не менее полста человек. Лечили нас скверно, потому и хромота осталась пожизненно. Через месяц нас вывезли из Вильны, в сопровождении безоружных стрельцов отпустили в Россию. – Семен Хомутов погладил порченое колено, поморщился, глянул на притихшую княжну Лукерью, добавил неохотно: – Плели недруги на князя Данилу всякую нелепицу, будто он рубил людишек на куски и теми кусками стрелял из пушек, да будто беременных женок за ребра подвешивал и тако они будто бы рожали, да великий государь и царь Алексей Михайлович тем наговорам не дал никакой веры, потому как князь Данила даже головы не склонил в поклоне перед королем Яном-Казимиром и не захотел принять из рук врага никакой милости…

Княжна Лукерья горестно вздохнула, тихо сказала:

– Я знаю, что по просьбе моего батюшки его убил княжеский повар… Даже смерть князь Данила не захотел принимать от руки католика-врага… А меня, сироту, моя тетушка Просковья поторопилась пристроить в женский монастырь после скорой смерти и матушки Анны Кирилловны… Ну, да об этом вам мой супруг Михась, как я ласково зову его, порасскажет. И о себе, и обо мне, потому как наши судьбы-тропинки долго вились по земле поначалу каждая в особицу, хотя и близко друг от друга, а потом пошли след в след, – и с ласковой улыбкой обратилась к Семену Хомутову: – Можно, я сниму этот дорожный наряд и оденусь в платье – устала за дорогу.

Хозяин дома живо подхватился, прошел по горнице в соседнюю спальную комнату, пригласил княжну.

– Вот, дорогая княжна, занимай светелку. Здесь моя супруга жила, да уже минуло три года, как схоронил ее, голубушку, овдовел на старости лет…

– Что же случилось? – подивился Михаил. Не видя тетушки Феклы, он подумал, было, что она в дальнем отъезде, у родной сестры в Серпухове.

– На Масленицу застудилась, голубушка, да в месяц ее и не стало… Сыновья, сам знаешь, оба в стрельцах, где-то под Воронежем супротив донских казаков стоят, чтоб на Москву с южной окраины не двинулись. Вот мы с Авдотьей и кукуем вдвоем. Больше кукую я, говорливый, а она все молчком да молчком. Спрашиваю: «Чего ты все молчишь, Авдотья?» – А она мне в ответ: «Ежели и я затараторю – последний таракан с досады убежит из дома, не в силах терпеть неумолкаемых хозяев». – И засмеялся, добавив: – Вот так, ради сохранения тараканов и позволяю ей молчком по дому двигаться… Переодевайся, княжна Луша, скоро банька будет готова. Вы с Дуней мойтесь первыми, а потом и мы с Мишуткой попаримся.

– Там и поговорим о делах смутных без посторонних ушей, – и Михаил добавил шутливо: – Потому как в бане, кроме лягушек под полатями, никого нет!

– Да, ты прав, милый Михась, – отозвалась из-за полуоткрытой двери княжна Лукерья и выглянула к мужчинам, – потому как скрывать нам есть что, – и тихо добавила, глядя в глаза старому сотнику: – Даже молчунья Авдотья этого знать не должна. Ну как да проговорится где-нибудь ненароком? Слетит с языка коварное словцо? Вслед за неосторожным словом и наши головы полетят под стать грибу-дождевику под горочку!

Семен Хомутов с тревогой глянул на племянника, на княжну Лукерью, потом перекрестился перед иконостасом и сказал:

– Права ты, княжна Луша, негоже пихать то, что само катится! Скажешь, Миша, лишь то, что сочтешь нужным… Во мне утонет, как нечаянно упавшая гирька в глубокой проруби…

Весь остаток дня прошел в неспешной беседе, правда, теперь больше говорил Михаил, рассказывая о своих злоключениях, начиная с первой вести о выходе донских казаков с атаманом Степаном Разиным на Волгу, а потом и в Хвалынское море. И уже затемно, после ужина, досказал о последнем сражении на Урени, о встрече с ротмистром князем Трофимом Квашниным, который опознал в нем объявленного в розыск самарского сотника Хомутова, и о своем счастливом избавлении от погибели благодаря тому, что Дуняша подслушала разговор князя с хозяином постоялого двора, а княжна Лукерья оберегала его сон и… жизнь!